плакал о любви коростель

ПИМЕН КАРПОВ - "ПЛАМЕНЬ"

РОМАН


Из жизни и веры хлеборобов
Сердце, бедное мое сердце,
и эту песнь огня
возношу
пресветлому духу отца моего,
страстотерпца и мученика,
сожженного на костре жизни.

Книга первая | Книга вторая | Книга третья | Книга четвёртая | Книга пятая


КНИГА ПЕРВАЯ

ПРИМИ


Под окном в холодном огне заката качали тяжелыми шапками сонно тополя, липы. Где-то у горы в лесных камышах, одинокий, плакал о любви коростель. В доме плясали и ухали мужики под всплески струн.

А за открытой настежь дверью Феофан, крепкий как кремень, преклонив перед низким дубовым престолом колено, читал глухим, замогильным голосом акафисты праведникам, переступившим через кровь.

Шумы росли, вздымались, покрывая струны и песни. У черного престола, в пороге падали навзничь жеглые духини. Кормчие в разгоряченном клубке тел и вер, сплетаясь емко, кликали клич, чтоб загасить солнце, супротив Сущего ополчиться, да принять муку лютую, любжу смертную.

Недвижимо Феофан стоял на коленях перед престолом, зажав в костлявых руках черную, закапанную желтым воском книгу.

Застыли, точно завороженные, и мужики.

Под дубовым, изукрашенным старою резьбою балдахином, в рамах малинового бархата висели над престолом отреченные картины: праматерь Ева с обнаженным сердцем, прободенным острыми мечами, и Каин, в смятенье и ужасе застывший над убитым им Авелем.

Перед картинами горели лампады. Кровосмесительницу Еву, братоубийцу Каина и иных отверженцев Феофан чтил, как истых мучеников, прошедших через очистительный огонь зла и принявших муки от духа.

В свете, смешанном с неверным сумраком, голубой плавал ладан. Феофан вещую запевал песню - песню Глубин. А духини катались по полу, кувыркались, выли, топая пятками так, что пламя лампад вздрагивало, колебалось и гасло. Кидались на Феофана. Лютовали - да отведает отреченных любж греха смертного - да освятит бури, бездны и тьму.

Но тверд был Феофан, хоть и жег сердце его острый, как коса смерти, искус.

Со взором отверженным и жестоким, с клеймами ожогов на щеке и тучей черно-седых, взлохмаченных волос Феофан весь был точно глухой ночной ураган.

Так встречал странник радость земли в потаенном доме.


II

За посадом в совином логу, среди седых обрывов, ютился над горной рекой проклятый этот дом отверженцев. А правила домом странникова духиня Неонила. И скликала на шабаши-молитвы - злыдоту. Посад с фабрикой, окрестные села, леса, долы - все это охватывала вотчина господаря Гедеонова. На версты и версты вздымались темным саваном грозные громады: хвои. Шуяли об отреченном и страшном. И под ними созывались, теснясь по крутым берегам провалов-озер, старые ободранные деревушки. Жутким и языческим бредили дикие лесные жители. Волхвовали тайнами заклятого черного дома...

И знали мужики: сам Феофан - матереубийца и святотатец. Беды великие несет в мир безумная его проповедь мук грозно-очистительных и тяготы лютой. Знали и то, что затворник ненавидит землю... А все же,- тянуло к нему неудержимо... И все шли в заклятый дом на шабаш - и праведные, и неправедные, и добрые, и злые... Пленила всех и опутала ярость темной затворниковой души.

Проклял Феофан, отверг навеки, сжил со свету семью свою - за святость: старуху мать, жену-молчальницу. Заточил в подземелье... Сына и дочь в детстве еще предал и продал на растерзание тьме. Принял же странник и благословил - окаянную семью сатаны: Неонилу-яровиху с красносмертником Андроном да следопытом Вячеславом - из змеиного гнезда Гедеоновского, где они и ныне тайком шныряли...

Но так любо было Феофану - отвергнуть праведных и принять нечестивых. И теперь затворник - беспрерывные правит шабаши пред ликами таких же, как и он, отверженцев. Приближалась Зеленая неделя - неделя последних откровений. Толпы посадских - сходились отовсюду. Забыться в восторгах и песнях, уйти от будней, от ярма жизни. Вспомнить молодость, тряхнуть стариной - кто этим не бредил?
В Духову пятницу было так: навстречу злыдоте, из-за ширмы вышла Неонила - вся в черном. Под покрывалом ночи все замерло. Но Неонила зажгла огни. И затрепетал, засокотал дух...

В дом вваливались кузнецы-молотобойцы, бобыли, грабари, дровосеки, каменотесы, побирайлы, что день-деньской по деревням и лесам шатались, работали, жгли, мучили, а все, чтоб муки от духа принять. Мужики язвили их - отреченным светом, лютыми своими любжами - пытками, не радостью.

А за престолом в нуде и страхоте бились духини со спутанными мокрыми волосами и мутными глазами, круша бородачей-мужиков.
И мужики емко подхватывали их, изомлевших на перегиб. Несли к тяжелому дубовому кресту. Распинали каждую на кресте, прикручивая распростертые руки и ноги едкой мокрой веревкой. Целовали, мучили пропятую в кровь. Носились вкруг креста, гудя и свистя.

И в сердцах пробуждались змеи ночи. Сосали сердца... Ярил дух... В духе ж, яром и диком, мужики отыскивали Неонилу, духиню Феофана, сладкую и крепкую, как яд. Прикрутив, полосовали ее прутьями.

...Отара затихла. Но, увидев, как встрепенулась Неонила на кресте в диком выгибе, мужики, сбивая друг друга с ног, ярым кинулись на нее шквалом. Припали к розовым горячим ее щекам, к алому вишневому рту, к глазам, мутно-синим, задернутым сумраком страсти. Лютее лютого был им поцелуй Неонилы - змеиный поцелуй ненависти. И тогда они, рассвирепев, темным, лесным залились кличем.

И в дом, заслышав клич, врывались шнырявшие под окнами бродяги, нищие. Жадно тянулись остервенелыми трясущимися к Неониле руками. Неонила же извивалась, как язык огня меж сухих деревьев, то открывая мутные зрачки, то закрывая. Билась на кресте под ненасытными взорами. Терлась мокрыми, прилипшими к вискам золотыми кудряшками о волосатые груди и плечи мужиков. Дико ярилась:

- Пропала я... Мучьте меня, черти. Все равно мне теперь смерть!.. Боли хочу! Ой, да тяжко ж мне!.. И-их!.. лютуйте!.. Знаете меня, хто я?.. Ох, веселиться люблю я, вот что, земляки!.. Помните меня, хто я?

Неонилы ли, веселой яровухи-полонянки, не знать? Ее ли ласк, любж и присух не помнить? Кто не припадал больно и страстно к знойной ее, ландышевой груди, к сладким вишневым устам?

Щедро разбрасывала она пригоршни радости, страсти и хмеля, бродя по полям со зверями, ветрами и парнями. Опаивала, веселая, степных бродяг-милаков брагой, поцелуями!.. Да подвернулся откуда-то Андрон, красно-бородый, кремневый, колдун,- перекрутил ее с собой. Кабы не Феофан, подоспевший со своей злыдотой, увел бы ее колдун батрачкой в гедеоновский двор!..

А теперь она, полоненная загадочной тяготой, веселится и мечется в диком огне, и распинает себя на кресте страсти.

Вваливались в келью ночлежники с обротями и зипунами, вихрастые обгорелые подпаски. Хищно зарясь на обессилевшую, хмельную от мук, ломаемую судорогами алую Неонилу, загорались больным огнем... Карабкались через груды тел к ней на крест и верещали, точно щенки:
- Не гони, тетенька!.. Голубушка!.. Мы ничего!.. Мы так!.. Тетенька!..

Надвигалась гроза. Все пали ниц. И опять орда замерла. Притаилась в тишине.

Перед аналоем, в огне свеч и лампад, молниевзорный стоял Феофан. Молча глядел на тяжкую злыдоту, откинув черную, с искрами седины, тучу волос.

* * *

Когда Неонила, умлевшая, ярая, раскрутив себе руки, взошла на отверженный престол, под отреченные картины, и олютелая злыдота, пав перед ней ниц, протяжное что-то завыла, в келью, под вой, визг и регот толпы вошла Мария. Кликуша, с черными, как агат, глазами, смуглым суровым лицом, покрытым мурашками, с тяжелыми, качающимися кольцами волос, выбившимися из-под платка, невеста безвестная, маленькая побродяжка.

- Возьмите меня к себе!.. - упала она на колени: - Я такая!.. Отреченная... Примите!..

В волне ладана не разглядел Феофан дикого, смуглого, словно опаленного грозой лица кликуши. Но что-то знакомое и вещее почудилось ему в глазах-углях ее и низком грудном голосе.

- Кто ты?

- Я на голоса кричу!.. - откинула кудри Мария. Поднялась на амвон. Гордым обвела толпу взором. Толпа притихла. Дико и жадно воззрилась на стройный гибкий стан, на крутую, глядящую острыми сосцами врозь грудь и смугло-алое, что-то таившее в суровой улыбке лицо.

Кликушу, жуткую и загадочную полуночницу, проклятую и отверженную, мужики знали, а видели ее здесь впервые. Неприкаянной бродила она по дебрям, собирая травы и леча тварь лесную. Навещала монастыри, где прорицала мужикам их печали и радости!..

Лютовали обормоты, жадными зарясь на пылающую смуглянку глазами:

- Слашшо!.. Ходи ешшо!.. Ой, смугляна!.. Ходи в круг!.. Свят Дух!..

Вдруг желтый подскочил к Феофану Козьма-скопец, тряся круглыми бабьими, сморщенными, как испеченное яблоко, щеками: это был лесной урод, оборотень, что водил за собою злыдоту, перечил во всем Феофану и сеял по лесам, среди отверженцев ересь - ненавистник любви, кудесник духа,- гедеоновский лесник:

- А угомонись, злыдня!.. Мене, скыть, горлы хочецца поперехватить... а вы все - слашшо?.. Замри, говорю!.. - загромыхал вдруг он.
Кинувшись к Марии, схватил ее за руку:

- Уходи!.. красава!.. Сбендежут, скыть, псы!.. Беги отседова!..

Но Феофан, допявшись до Марии и положив костлявую свою восковую руку на точеное ее плечо, выступавшее из-под черных, отливающих старым вороненым серебром волос, бросил глухо:

- Прими тяготу, Дева Светлого Града!..

- Я!.. продалась миру!.. - взметнулась Мария, вещие заслышав зовы: - Я ли не тужила по Светлом Граде?.. Да нечистый во мне!..

Ударила себя в грудь. Взмахнула рукой. Как будто хотела вырвать змей, что гнездились в ее сердце. Мужики окружили ее тесным кольцом.
Костлявыми, заскорузлыми вцепившись в нее пальцами, разрывали на куски алый ее сарафан. Падали под ноги ей, корчась в силках страсти - боли...

Феофан же, обняв судорожно Марию за шею, перебирал на груди ее бусы. Не выдавал себя, как будто ничего не случилось. А сердце его исходило кровью, кровью. Дьявол подал знак Деве Светлого Града. Заговорил в ней. Сущий же молчит... Ибо Мария была Дева Светлого Града: Феофан узнал это прежде, чем учуял.


III

Бесновалась толпа в третью, расстанную ночь. В свете лампад Феофан, на белую шею Марии нечаянно взгляд свой бросив, почернел, как смерть. Увидел родинку полузабытую, кровную. Отступил назад в смятенье и огне лютом. Перед ним была его дочь.

Тревожно обхватила Мария руками голову. Недоброе что-то уловила во взоре Феофана. А Феофан, увидев, что дочь не узнала его, да и все равно ей не растолковать, что перед ней - ее отец, подхватил ее трепетно... Поцеловал в глаза-огни, в глаза-угли. Она - его. Оба улыбнулись молча. В сердце Феофана звездные гудели бури. Мученица почуяла в нем страдальца, палимого огнем, отца Светлого Града!..

В сердце Феофана огненном разгоралась любовь к дочери, любовь духа. Под колдовской свист и вой отары, мнилось отцу, вот-вот, наклонит дочь над ним черные свои качающиеся кольца-кудри. Положит к нему на плечи руки. Пристынет огневыми черно-алыми губами к старому высохшему рту!.. Легкое, хрупкое тело его сладким затрепещет, больным трепетом - трепетом духа...

Но, опомнившись, сердце свое с лютой отдавая яростью черным змеям, запылал Феофан грозно:

- На раста-нь!..

А злыдоте любо, когда ее зовут на растань, к кровавому покаянию. Закишела она, как муравейник. Повалила валом из кельи.
Тогда-то Мария, одурманев, в дикий пошла знойный пляс, свистя и гикая:

Ой, дуй,
Раздувай!..
Разделывай дела,
Чтобы к Святу родила!..

Под хохот сов вдруг забилась в судороге, дико и жутко в плясе зарыдала...

* * *

По задернутой сумраком гущире грозно текла злыдота.

Переливались соки трав и цветов. Темь заволакивала ельник, бросая в него отстоянный в тишине шелох. Над диким озером горные сады, белые, как пена, качали густыми купами. Заливали крутосклон волною хмелевого гула!..

Нетленна пора расцвета. Погляди на надводные горы. Они - в серебряном уборе. Те вершины яблонь, что обдали белопенными волнами склоны гор - они из жемчуга! Воспой их! Над ними, точно ведуны, колдуют шелохливые тополя. В зарничном огне короны их - из изумруда. Поклонись им!

Как шалая, хмелевая гущирь, как шибкий вал, взбиваемый буруном, под рудым, замшелым обрывом кишела на растане, рассекающей лес черным крестом, люто скрежещущая, скуголящая злыдота. Со скрещенными на груди руками, бросив головы, каялась:

- Убивцы мы!.. Отцов, матерей своих позагубили!.. В маке, облитый светом, бледным от заката и синим от далеких зарниц, тошновал Феофан. А Мария смеялась солнечным смехом.

- Я люблю тебя!.. - припал к ней Феофан хрупко.- Душу твою люблю!..

Взял ее за руку, на лобное вывел место. У серебряного ковыля крестил черным огнем:

- Се, светом тяготы крещу!.. Радуйся, сион грядущий, крин райский!.. Радуйся, Дева Светлого Града!..

Великомученики, страстотерпцы, подвижники приходили в черную келью, взыскуя Светлого Града. Злыдота отвергла их. Но приняла ту, что обрекла себя пыткам за зло, вложенное в человека помимо его воли.

Поцеловал Деву Светлого Града Феофан в сердце. Возложил на ее голову руки:

- Прими! Затрепыхалась Мария:

- Принимаю!

И толпа пала перед ней.


IV

В древнюю, полузаброшенную Загорскую пустынь, среди каменистых, поросших старым сосняком холмов, за знаменскими скитами и моленными собирались часто беглые монахи, каторжники, отверженцы и подвижники.

Как-то с Феофаном и его злыдотой столкнулись в монастыре пламенники, за монашеской прей.

Под сводами монастырского собора громили монахи злыдоту. А та дико, знойно завывала, подняв сердца горе. Ждала знака. Завидев же пламенников, притихла. Но Феофан требовал истошного воя, лютого. Палила себя злыдота, распростираясь во прахе. Только желтолицый, печеный Козьма-скопец гугнел едко на Феофана:

- А на ккой черт мене, скыть, знак? Яззвы - вот знак!.. Как убивец я, то мене яззвы дадены!.. Ить змеи у меня у сердцу, казюли?!

Свирепые, обомшалые мужики, отчаянно размахивая руками, с, вытянутыми вперед искаженными пыткой лицами, духини, плашмя распростершиеся на полу, жуткое что-то выкрикивая и скребя груди, каменной навалились на Козьму глыбой!..

А высокий, костлявый, с бурунными, разметавшимися в разные стороны, точно туча, волосами и горящим как факел взглядом Феофан в рыжем монашеском подряснике и скуфье, подпоясанный широким ремнем, взывал над толпой, запрокинув голову:

- Есть Ты или нет, а, дай знак!..

Дивились пламенники. Перед ними стоял не жуткий отверженец, заступник и покровитель разбойников и убийц, каким ведом был Феофан. А ясновзорный подвижник и пророк.

Но о нем жуткая шла молва. Печать великого зла, проклятия и отвержения лежала на нем. А ведь это был тихий и кроткий мужик, ведший радостную подвижническую жизнь землепашца, любивший солнце, волю и ближних больше, чем самого себя. Как чернобурунная туча, через всю его жизнь острый прошел огонь зла и сжег его душу.

В алтаре пели монахи. Пламенники подступили, горя и грозя, вплотную к Феофану. А тот, бросив бездонный, молнийный взгляд свой на песнопевцев, кольнул тихо и едко:

- Это я. А что?

- Убийца!.. - пустил кто-то сзади.

Медленно покачал Феофан головою, да и бросил:

- Да. Убил. Сущаго я убил? А вы - солнце Града убили!.. А?

Взор - из огня и мрака. В голосе боль кровавая, едва сдерживаемая буря.


V

В приделе собора древнем необоримые сразились два града. Град доначального хаоса - Феофан, и град предвечного света - Крутогоров.
В сердце Феофана душа Крутогорова ударила, как солнце. А перед Крутогоровым края души роковой открылись, черной, как бездна, хоть и озаренной загадочным каким-то, неприступным светом - светом неведомого миру Града. В свете этом душа Феофана зловеще вспыхивала, точно смертоносная синяя молния из-за туч.

В тревоге отвернул Крутогоров взор свой от вещей души Феофана.

Но не отвернул взора, а заглянул в тайники души подвижника,- крепкий, точно высеченный из камня, с сердцем нежным и богатым любовью, с душою мятущеюся - Никола (наперсник Крутогоров). Содрогнувшись, пошел навстречу душе хаоса.

- Больно?.. Тошно?.. Круши, отец!.. Круши!.. Говори!.. Чую я твою правду!..

А Феофан, на злыдоту, валявшуюся на полу, как перебитое войско, и угомоненную, уставившись, острым обжег сердце Николы ядом:
- Их язвы - твои язвы!.. Их змеи - твои змеи!.. Ближе подвел Никола взгляд свой к глазам Феофана, горящим в сумраке собора, как две свечи. Глубже в душу ему заглянул. Душа его была искровавлена, опалена.

- А-а!.. - протянул только Никола. Отошел прочь, дошептав тихо:

- Да-а!.. Кто расскажет правду его людям?..


* * *

В придел, через боковую дверь, вломились вдруг стражники с следопытами. Тесным окружили кольцом злыдоту.

Но та, увлекая за собою пламенников, вырвалась из собора. Грозно клокочущим потекла по монастырскому двору шквалом.

За оградой, на опушке монастырского леса, низкий грудной голос Феофана гремел над толпой, как гром:

- Мы - в черном огню!.. В язвах!.. Во тяготе!.. Коли не хочете тяготы, чего ж вам от нас нужно, ей, спасенные?.. А?..

- Засть, злыдня проклятая!.. - фордыбачила в толпе какая-то старуха богомолка:- Убирайтесь отсюда, песьи ваши головы!.. А то решу вас, псов!..

Злыдота так и покатилась со смеху, услышав старуху. А Феофан заязвил:

- Ага!.. Вы - спасенные!.. Эх, кабы признались, што вы - жулики, воры, то-то любо б было!.. То-то верно б!.. Град обрели бы, кабы тяготу взяли б!.. Хочешь,- повернул Феофан свое лицо с жуткими, разбрасывающими черно-багровые зарницы глазами к Крутогорову:- Хочешь, прими. Ведь ты мне родной... а?

Но Крутогоров, солнечный, углубленный в мир, отошел от Феофана, бросив только странно - глухо:

- Мой отец не мог быть убийцей... Хотя его и не помню...

- А мать свою помнишь?.. Сестру знаешь?..

- Нет. Я - лесной найденыш. Я ведь некрещеный и никем не названный. Дровосеки мальчишкой кормили меня. Но когда собрались крестить меня в духе и учить грамоте,- то мне уже было четырнадцать лет. Я сам мог себя учить и давать себе имя... Я крестил сам себя огнем...

- Как же... твое имя?

- Крутогоров.

- Все-таки я твой названый. А Мария - твоя отреченная,- трясясь не то от боли, не то от радости, проговорил Феофан.- Ты мне дал ключ от одной тайны... Золотой ключ от зазвездья...

- Нет у чистых сердцем тайн...- бросил Крутогоров.- Я - Солнце, а не тайна. И Отец у нас - единый Светлый. И родные - родные в духе. Никола-пламенник мне роднее, чем ты, убийца и изверг, и эта - потерянная...

- Но мы - искатели нетленного Светлого Града"- встрепенулся Феофан.- Мы еще только на пути в него...

- Разве путь к Граду - язвы и муки?.. Облепив жадно Крутогорова, харкала ему в глаза злыдота. Обдавала его ядовитой слюной.

А молчавшая дотоле, прятавшаяся в толпе, хрупкая и нежная, как стебель цветка, Мария, забежав вперед, взмолилась, пряча смуглое свое алое лицо на груди у Крутогорова и тряся черными кудряшками:

- Прими-и!..

Печально поглядел на нее Крутогоров. Пошел дальше.

Лес, старый колдун земли, встретил его шумным приветом.


* * *

За синее озеро, на крутую, заросшую вишеньем и яблонями гору, в старую тесовую башню, залитую пышными душистыми цветами и алым солнцем, ушли песнопевцы-поэты, неутолимые пламенники.

В дуплистых вековых яблонях немолчный шел шелох. И ночные огни из верхних окон башни падали в дикую хвою, точно золотые снопы.
Жили поэты в обители среди старых, мятежно раскинувшихся садов сдавна. Пели радость и солнце, пахали поле. Звон звезд и шелест леса, с темным ночным светом перемешанный, ловили. В гневе же, грозовом и мятежном, громили жестокость, лютость и тлен мира. Сильный мира, лицемеры и книжники, искали Крутогорову, ставшему им поперек горла, погибели.

Но зато любили бесстрашного главу Пламени земляки, бородачи-хлеборобы - за его солнце и любовь.

Кто, попав в башню на крутой горе, видел свет голубых паникадил в алтарях, престол с горящим на нем огнем неугасимым, свежие цветы, расставленные в наполненных ключеструем тонким фарфоровых вазах, кого касались жалобы звездных струн, эти взмахи белых крыльев под лунным лучом,- навсегда тот попадал в плен к красоте.

Но редко кому судьба открывала дверь башни, ибо вещие тайны окружали обитель Пламени. Никому не были ведомы из непосвященных замыслы и солнца пламенников. А уста посвященных были молчаливы, как уста мертвеца. Непосвященные знали только, что башня крутогорская жутка, неприступна и грозна. Но больше ничего не знали.


* * *

Над глухим ночным озером, зацепливаясь за башню, проходила низкая зеленая звезда.


VI

У черетняной хибарки, что заросла черемухой и диким маком, на грозовой воле и пьяном солнце жил Феофан веселым хлеборобом. Выкарчивал коряги, разбивал оралом рыхлые, пропитанные запахом трав и грибов целины. Сеял пшеницу. А душистыми лесными вечерами, в зеленом сумраке, висячие срывал звезды, пел хмельные песни и собирал росы.

С ним жила и жена-рыбачка. Копала дикие коренья, ловила в озере рыбу. Огненную делила последнюю предзакатную любовь с Феофаном.
Вещим протяжным шелохом заклинала ее ночь и кровавыми цветами обливали зарницы!..

Шли утра, шли дни. Исходили увядающей страстью сердца-огни, сердца-молнии.

Но пришли ночи. Затошновала рыбачка по давным-давно, на заре любви пропавших своих ребятах-первенцах,- отверженных звезде и солнцу. Бросив черетняную хибарку, ушла куда глаза глядят, тронутая нездешней жутью...

В древний лес - в безмерное одиночество ушел и Феофан. И глазами бездны глядели на него ложь и ночь Того, Кто носил имя Сущего.

- Солнце светит праведным и неправедным?..- пытал Феофан, сгорая от мук и грозя:- А солнце Града - где?.. Не украли ль его избранные?.. Кто их избрал?.. Почему те отвержены, а эти избраны?.. Воры! Жулики! Где солнце Града?..

Бездна и ночь обнимали мир. Но бежал Феофан в безмерное одиночество. А Сущий обрек его лжи праведных и избранных.
Когда же пошел Феофан наперекор лжи, Сущий отринул его от себя навеки и проклял.

Но, взыскуя Града, строг был Феофан и беспощаден к себе, и чист сердцем, хоть Сущий, Кому близки были только избранники неба, а не земли,- и отвратил лицо Свое от чистого, открытого сердца поборника Града.


* * *

В лесу выкопал Феофан себе пещеру и жил. Созидал Град.

Осенью в сырой, чадной, заплесневелой землянке недалеко от пещеры Феофана приютилась нищенка с крохотными ребятами. Феофан собирал им коренья, ягоды, и дикий мед. И они радовались - не нарадовались - вольной веселой жизни, лесному улыбчивому солнцу!.. Но пошел холод, и до них дорвалась черная оспа. Облепила их слизкой, гнойной корой. Сдушила. И прозрел Феофан, что сроки, когда с жестокостью Сущего должно встретиться Его милосердие, с светлым огнем неба - черный свет земли, пришли. В мятежном, полном гнева и бурь лесу, в огневом гуде и гуле глаза Феофана вспыхивали, точно багровые зарницы, а голос звенел и дрожал, прерываемый кровавыми слезами:

- Ты лю-т!.. Пр-а-вильно!.. Будь!.. лютым!.. Круши-и!.. Пали-и!.. А ребятишек, что в землянке-то!.. не трожь!.. Хорошие ребятишки!.. Тебя любили, солнце любили!.. лес любили!.. Не трожь!.. Милосе-рдия!.. Спаси их!.. Ну!.. Спаси!.. Слышишь - гудет лес? На Тебя гневается!.. За что!.. дескать?.. Ну!.. Чудо!.. пошли!.. Пошли-и!.. Об-я-зан посла-ть!.. Не пошле-шь?..

Не послал. Тогда Феофан пошел в каменоломню. В глыбах щебня молил Сущего, ставши голыми коленами на острые, едкие камни, так, что под ним поплыли горячие ручьи крови!.. Язык поломало от смертенной беспрерывной мольбы. Шею, руки, ноги, суставы свела корчем, да и . сердце сожгла мольба.

Но когда приполз Феофан из каменоломни в землянку на стертых до мослов, перекровавленных коленях, его встретил тяжелый трупный смрад. В мусоре, окоченелые, лежали с оскаленными зубами, высунутыми синими языками черные, ослизлые трупы матери и трех ее ребят.

- Где же!.. милосердие?..- тихо упал ниц Феофан. Последние снял с себя подрясник и рубаху. Накрыл ими поруганные прахи сирых. Собрав дух, уполз под серые, пахнущие смертью земляные своды молить Сущего, посылающего испытания.

За близких и дальних, за сирых молил Феофан. Гибли сирые. За больных и голодных - гибли и те. В последний раз за отца своего, древнего хлебороба, всю свою жизнь пахавшего дикое заброшенное поле, молил Феофан. Помогла молитва: через сутки крепкий древний старик предал дух. Как свеча сгорел.

А мир, за который в жутком подземелье Феофан молил Сущего - язвы поразили, мор и глад. Тогда-то Феофан поднял свой голос:

- Ага!.. Мором и язвами - этим-то Ты добер!.. А солнцем Града?.. А милосердием?.. Ага!.. Все избранные!.. Небо!.. А земля?.. я землю люблю!.. Коли земля - во тяготе, то и я хочу быть во тяготе!.. Тягость духа!.. хочу несть!.. А Ты - понесешь ли?.. За зло за Свое?..

Что?.. Чистота?..

Но и чистоты у человека было больше, чем у Сущего. Мир знал это, ибо жестокость, ложь и зло Сущего были безмерны. А чтобы показать миру, силы какой тяготы возможны в человеке, одержимом землей, Феофан на неслыханное дерзнул деяние.

Ночью пошел он в заброшенное дикое поле. Из разломанной хижины вывел старую, слепую мать свою, увел в лес, да там и расколол ей гирей череп. В нуде, ужасе и страхоте птицы и звери разбежались от жуткого матереубийцы. Дикий осенний ветер, срывая листья и гудя в вершинах, разнес по лесу глухой предсмерный хрип древней старухи.

А Феофан, окаменевший, холодный, медленно взвалил на плечи труп убитой им матери. Оттащил в заисиневевшую лесную колдыбаню и бросил на съедение кишащим болотным гадам. Гады, шипя, врылись в поруганный прах!.. Только березы да ясени рыдали над ним в осенней темноте!..

В ясеневом провале, к степной пробираясь хижине, палил себя Феофан лютым, неутолимым огнем. Мир клял и Сущего кроваво.
Похоронным провожали жуткого матереубийцу звоном свирепые осенние шумы. Над тяжелой, набрякшей, точно мокрое дерево, головой, свистя и хлопая, как оборванные сны, вихрились листья. Будто саван, развевались по ветру полы серого широкого брахла. От трав прелью несло и подземельем.

В хижине нашел Феофан сестру свою увядшую, отрекшуюся от мира. Лестью, угрозами, пыткой и проклятиями склонил ее, отдал ее мутным от тоски по женскому телу, голодным, озверелым стражникам!..

За то, чтоб молчали про мать.


* * *

В хижине, осыпанной вихревыми листьями и скрытой чернобыльем, пытал себя Феофан. Палил:

- Ах!.. Мати-сыра-земля!.. Ты умираешь - прощаешь!.. Не прощай!.. А казни!.. Отрыни меня!.. Ты простила меня!.. То-то я душегуб!.. Вор!.. Жулик!.. Тот-то я смерд!..

Ой, и змеи не проняли сердце!.. простили!.. Пали, черный огонь!.. Ах!.. Черный огонь!..

Но не пронимал сердца и черный огонь. Простил. Феофан замолк. Молча ловил в озере рыбу, копал щавель в лесу, собирал костянику. Замолк.
В черетняной хибарке жил одинокий и молчал. Но как-то, в глухую сентябрьскую ночь на ущербе пришла в хибарку Мария.

Молча взял ее Феофан за руку и повел в старый каштановый гедеоновский парк.

Глухо шумели осыпающиеся каштаны. Над вершинами, перемешиваясь с оторванными листьями, кровавыя падали слезы ночи - звезды. Поднял Феофан глаза, полные жуткой мути и синих молний. Поднял сердце, бурыми изъеденное змеями, спаленное огнем зла, не прощенное, не пронятое до дна, не принятое. Голосом истошным завыл:

- Ок-ая-нный!.. Не души покоем!.. Кричи!.. Круши!.. Чудище!.. Жуть!.. Казни!.. То-то любо будет!.. Ты ж лют!.. Полосуй!.. А то лучше смерть!.. Идолище поганое!.. Я убил мать!.. погубил сестру!.. теперь вот дочь продаю!.. А ты - спокоен!.. А чист я был - тогда Ты душил меня!.. Ха-ха!.. не нужен Ты мне! Али найдутся у Тебя козни, штоб выше моих были?.. Тягота, штоб выше моей тяготы?..

Медленно, глухо и тяжко шел голос Феофана. Планеты остановились бы в своем движении. Но не остановился бы этот голос.

- Ей, я рушу Тебя, окаянный!..

Замолк. Шагами медленными и преступными - земле невмоготу было от этих шагов - подошел к дочери. Мутные поднял на нее в сумраке, с синими огнями глаза-провалы. Но ничего не сказал.

В доме-замке Гедеонова, в безоконной, затянутой черными ширмами, освещенной свечами комнате сидел, ерзая в кожаном кресле, Вячеслав, суглобый, низкий рыжий монах. Увидев смуглую, истемна-алую девушку, нахмурил чернец белесые, точно обсмаленные, брови. Сузил потаскушечьи глаза:

- Новенькая?

Оглядел ее узким сучьим взглядом. Ощупал ее. Извившись гадюкой, протянул в нос похотливо:

- Ммолодец!.. Хвалю!.. Где!.. достал-то?.. проходи, дядя!.. потолкуем!..

Но Феофан стоял, не двигаясь с места. Молчал. И Мария, бросив голову, с тяжелыми качающимися кольцами волос, вниз, пошатнувшись, забилась, будто лист, срываемый бурею!.. Закрыла побелевшее вдруг лицо руками.

Из-за золоченой двери рыжую высунул с проседью приплюснутую голову костлявый высокий генерал с горбатым кривым носом, синей отвисшей губой и острыми, зелеными растленными глазами.

Гедеонов.

Извиваясь и причмокивая синими трупными губами, шмыгнул он в комнату. Поюлил около девушки, понюхал и, повернув трупное, искаженное похотью серо-зеленое лицо к Феофану, прогундосил:

- За ночь - рубль!.. Стоит?

- Все равно!..- бросил Феофан глухо.

Чернец, обхватив и приподняв онемевшую девушку, потащил ее за золоченую дверь!..

Скорчившись, уперлась было Мария. Рванулась назад!.. Но, должно быть, вспомнив про тяготу, свяла и повисла на руках Вячеслава!..

А Феофан с полученным рублем серебра вышел из дома-замка осовелыми путаными шагами.

Под низкими, глухо шумящими липами прошел к озеру. Кинул рубль в бурливые волны.


VII

Над черным, тронутым прелью березняком, выплыв однобоко, гнала луна под обрыв сумрак.

Острым разрезал себе грудь камнем Феофан. Заклинал Сущего - кровью заклинал:

- Кровь живая!.. Кровь огневая!.. Сокруши окаянного в кровь!.. Я, и то почил от зла!.. А Он?..

А в слизлом водяном лунном свете вырастали перед Феофаном толпы мертвецов. Монахи, короли, воины, мужики, в длинных серых саванах-шлыках, зажженные держа в руках косо тающие, раздуваемые ветром свечи, подступали к Феофану с венцами смерти над впадинами глаз недвижным шагом. Оскаленными скрежетали люто желтыми челюстями;

- Пред-а-тель!..

Феофан, хватаясь за сердце, готовое разорвать грудь, вздыбленный, отшатнулся назад. Но мертвецы, костлявые поднимая руки, глухо грохотали и напирали на него.

- Я-а?..- расширял Феофан бездонные свои зрачки.

Вздыбленные, перепутанные волосы его выпрямлялись и стояли торчком.

- Ты-ы!..- мертво грохотала толпа мертвецов. Молчала. Молчал и Феофан. Но если б вселенная обрушилась на него - сердцу его легче было бы тогда. Умертвил Сущий тех, за кого Феофан молился. Удушил. А теперь шлет их к нему.

Помутились у Феофана глаза, мозг, кровь. А призраки напирали с вытянутыми, как у голодных волков, шеями ближе и ближе, глухо, мертво и зловеще вздыхая:

- Пре-да-тель!.. Твое солнце принесло смерть нам!.. Гнус!.. Смерд!.. Изорва-ть его!.. развеять гада по ветру!..

Подступали затворники, что ждали когда-то, страстью одержимые, недугами и язвами, помощи от чистого Феофана, но получили зато смерть от Сущего. Также тянулись, грозя и хуля, солдаты, истекавшие кровью на поле брани и додушенные Сущим, так как за них молил Феофан. Чумные, язвленные, что ждали от молитв Феофана жизни, а получили от Сущего через то смерть!..

В истошном вихре, скрючившись, старыми хрустя суставами, ломаемый корчей, упал Феофан навзничь. Стукнув худой, жесткой и острой спиной о корни, застрял в них. Свернуло его в кольцо, как сворачивает бересту огонь.

А в слюдяной, лунной затхлой мгле сплошным мутным колыхающимся маревом двигались на него несметные полчища мертвецов, в серых саванах с провалами глаз и жуткими оскалами зубов. Кляли его:

- Про-клина-ем смерда!.. Пошто просил Сушшаго?.. За Адама, за Еву?.. Не было б смерти!.. А теперь - мертвецы мы!.. про-клина-ем гнуса!..


* * *

Люта орава мертвецов. Но лют и Сущий, коли смрадной казнит непереносимой казнью - ложью. Сущий ревнив, и смрадной казнит казнью тех, кто справедливее Его. У него нет праведников, но только угодники.

И чистую Еву, когда в светлый миг своего пробуждения от небытия она увидела Его и в трепете пламенной любви поцеловала - Он отверг. С лишенной же огня жизни бессмертного, оскверненной Евой, ушел Адам в темный мир страсти и тлена.

Только вестник жизни, пленив Еву красотой бездонных своих, разбрасывающих синие молнии глаз, огненных гордых губ и черных как бездна кудрей, вывел ее из мира страсти и тлена в мир любви и жизни. И чтобы зажечь Еву огнем бессмертным, Адама же вернул в Град,- молил Сущего о прощении и очищении отверженцев.

Но - лют Сущий, ревнив. И смрадными непереносимыми казнит казнями тех, кто милосерднее и любвеобильнее Его. Ангела жизни, молившего о прощении Евы и Адама, он, отвергнув, сделал ангелом смерти. И насладился зрелищем умерщвления первых людей огненным мечом того, кто молил о их бессмертии и просил для них огня жизни!..

Опальный ангел смерти с перекровавленным сердцем умертвил на земле первых людей. Но в грядущих веках уже отверженным, клянущим, убивающим, любящим и милосердным сыном земли тленному открыл роду их небывалое солнце Града!..

Под солнцем не было, мнилось Феофану, зла большего, чем сделанное чистым сердцем в укор Сущему, бессильному в самомучительстве, злому, не знающему покаяния и мук!..

Змеи черные, огненные змеи стискивающими обвивали сердце Феофана кольцами, будто раскаленной сталью. И сосали текущую живую кровь его. И возненавидел бы Феофан, проклял бы того, кто оторвал бы этих змей от сердца. А не мучили дух Сущего змеи за то, что погубил Он - язвами, мором, гладом - миллионы душ, вселил в мир от самого его сложения божеское зло, более страшное, чем человеческое. Не мучили.
Но, открытое тяготой, светило Феофану и тленному людскому роду солнце Града небывалым светом.


* * *

В обросшей поганками колдыбане, изрезанный кореньями и поломанный, лежал Феофан, костлявые раскинув, торчащие, как прутья, руки. В глазах его неведомые плясали демоны. Открывались бездны, и в сердце, точно вихри, сны обрывались, хороводы, небо, земля, солнце Града... А орава мертвецов мутила и грохотала...

Но вызывающе, с огненной ненавистью поднял голову Феофан. И демоны его всесокрушающими ринулись на ораву мертвецов синими молниями, губя и разя...

Вдруг из-за крушинового куста, в белом кисейном покрывале, пустыми ища Феофана недвижными, несущими неведомые страшные кары глазами, пошатываясь, вышла мать.

Седая проломленная голова, запекшаяся черная кровь, шматьями повисшая на посинелых губах... И кара - кара в мутных, пустых глазах...
Обуглило, словно головешку, Феофана, скорчило. Темная истошная волна захлестнула сердце, растопила. В бездонном провале как будто увидел Феофан зеленую звезду. Но так и не понял, звезда ли это или его догоревшее Сердце?..


VIII

Этот древний пророческий край полон был чудес, нищеты и солнца. Отовсюду стекались сюда скрытники, колдуны, схимники, бродяги и взыскующие Града... Открывали и заколдовывали печаль и тайны воющих лесов. Заклятия неведомые вспоминали, скитские наговоры звезд. Гадали о невозможном пророчестве.

Но так как тут же гнездились помещики и попы-следопыты, скрытники, гонимые, жили и священнодействовали скрыто и недоступно. В глубокие потаенные зори да в ярые лесные ночи собирались по кораблям, творили отреченные литургии.

Днем же, запрягшись в ярмо работ, изнемогали от труда. Пахали пашни, рубили в лесах срубы, добывали хлеб свой в поте лица. Но и в ярме бредили пророчествами, радостью и любовью.

Окрестное мужичье, сойдясь с ними, отводило душу в благословениях, проклятьях и загадках. Кого посвящали скрытники в тайны свои - с того брали зарок молчания и кары. А непосвященные так и не отведывали от источника тайн, не знали - колдуны или благовестники живут в лесных скитах.

А Гедеоновская челядь знала. Дворец Гедеонова, высоченный, из гранита, маячил над озером и обрывом в старом непроходимом парке, точно капище дьявола. Отсюда шли нити во все закоулки окреста. Нити спутывали деревни и скиты.

Вячеслав - следопыт Гедеонова - ницый монах из Загорской пустыни - выпытывал все. Нашептывал Гедеонову - властителю этого заколдованного гнездовья - месть. А тот готовил сечу.

Летом наезжал он сюда из Питера. Копил ярость.

На осень и зиму он уезжал. Оставалась только челядь с Вячеславом - пронырою-следопытом.

В усадьбе жил и брат Вячеслава - Андрон. Возил тут воду для челяди, водовоз. Жена Андрона, скотница гедеоновского поместья - с весны ушла в лесные скиты к скрытникам. Оттого-то и залютовал Андрон. Теперь вот забросил он усадьбу и побрел в леснины - искать правду и жену свою, жаркую Неонилу... Но нигде ничего не находил, а кто-то твердил ему о скрытниках, о смерти. Проклял жизнь и радость Андрон. В дворец гедеоновский не показывал больше и глаз. Вырыл в лесу землянку, да там и жил - лютовал о Неониле, путал следы, славил красную смерть: красносмертником себя окрестил.

А Вячеслав юлил и выведывал. Заманивал девушек, ходил за ними по пятам, каверзничал. Острил зубы и на Неонилу, на сноху. Сгорал от страсти...

Но грызло его за сердце одно: выследить скрытников, опутать, сокрушить... А пламенников и Крутогорова живыми взять на потеху и расправу самого князя тьмы Гедеонова... Вот о чем были думы следопыта. Вот о чем была его песня - вой молчаливый, подспудный крик.
Сроки катастроф приближались.


IX

В поле и в доме - везде обхаживал мужиков, вертя втянутой в плечи головой и узкими виляя раскосыми глазами, рыжий монах. Заходила ли речь о земле, о вере ли подымался спор - тут как тут Вячеслав. Мелким рассыпаясь бесом, юлил и заливался соловьем:

- Я, понимаешь, давно говорю... Земля - мужикам!.. Ать?.. Дух живет, где хощет... Какое у духа начало?.. Конец?..

Видя же, что мужики косят все-таки на него медленные свои недоверчивые глаза, вспыхивал, кружился волчком и визжал:

- Я - за вас же... а вы не можете этого сообразить?.. На барина, на Гедеонова-то, скоро пойдем?.. Ать?.. Мужики отворачивались от него, бросая глухо:

- Бесстыжие твои глаза!..

А он вилял узким зраком гадюки:

- Я ничего, я так...

В закуравленной, тесной галдливой сборне распинался теперь чернец за пламенников и злыдоту.

- Дух живет, где хощет... Светодавцы энти, да пламенники... аль злыдота... они, хоть и безумцы... а дух, понимаешь, сокотает в них... аки...
- Замолчи, бесстыжая твоя харя!..- ворчали мужики, ярясь.

- Я ничего, я так... Безумцы ведь, пламенники-то?..

- Брешешь. А и безумцы - так ведь это и есть наитие, оно самое.

За окнами, гудели ветлы. У мазанок, хижек и дворов дикие раздавались крики, свисты, рёгот...

- Злыдота!..- припадали мужики к окнам, вглядываясь в ночную темноту.- Гуляют!.. Встречай гостей!

С плясками и песнями, веселя себя и паля, вихрем носилась злыдота. В закоптелые врывалась хаты мужиков. Тяготой делилась.

В Знаменском селе беспокойные, огненно любящие, верующие, проклинающие, палимые, все, кто пытал себя, гремел громом будящим, тревогу в сердца и смуту в умы вселял,- пользовались особыми льготами, словно вольные казаки. Селяки черкесов и стражников подмазывали вечно хабарой, так что злыдоту не трогали. А может быть, помещики вовсе боялись выселять лютую злыдню из своих вотчин, чтобы не раздуть пожара?


* * *

Топот, шум, визг, крики ворвались в сени. Корявые, заскорузлые руки шарили уже по стенам, гремели оторванной щеколдой.
А на улице бабий шел вой:

- Конец свету!.. Маета одолела мир крешшен-ный!..


* * *

Сорванная упала с петель дверь. В сборню ворвались злыдотники вихрем. Впереди - Неонила, тревожная, огненная, ярая, кричала. Да только скрежет, визги - забивали ее голос.

- Ох, дяденьки... Ох, любенькие!.. Да не майте ж чего зря про злыдоту окаянную!.. А примите тяготу!.. Ой, веселитесь!..
- Вы - наши! - целовались селяки с злыдотниками.

Козьма-скопец, наткнувшись на Вячеслава, выпятил перед ним пузо, впер руки в бока. Шатаясь на кривых ногах, навел сонный свой рыбий глаз на извивающегося чернеца.

- Еге!.. скыть, следопыт?.. Ен самый!.. Што чмыхаешь?.. Што шукаешь?..

- Ду-х живет, где хощет...- скорчился чернец, тонким дергая заостренным веснушчатым носом и пряча сучьи глаза за белесыми ресницами.- Я ничего... я, понимаешь, так... Я нащет... Бога... злыдни.

Медленно и тяжело, качая пузом и сгибая в крючок заскорузлый палец, шамкал Козьма-скопец:

- Бох уреден тым, шту прошшает усех... Чуть, скыть, ззмея ззасасет - ты сычас к Ему... Прости, дескать!.. Ну и прошшает... А, ето негоже...
Как шмели, гудели селяки. Чернец, нахлобучив на глаза скуфью, стрельнул щелками невидных своих глаз в Козьму. Прогугнел ехидно:

- Жулики выдумали Бога... Ать?.. Пламенники разные там... А не слыхал ты, дед,- вдруг, подкатившись к Козьме, заюлил он гадюкой: - Красава будто у пламенников-то энтих проявилась... Красоты будто неописанной... Людой ее звать...

- А табе што-ть, оглоед чертов?..- гаркнул на него Козьма. - Ззасть!..

- Я ничего!..

- Крестись!.. Огнем!..- загудела толпа.- Он - са-танаил!.. Вяжите чертопхана, а то дымом изделается - только и видели!.. Тьмяный - его бох!

Навалились на чернеца мужики, скрутили ему ноги. Потащили за двери. Гулко лязгал Вячеслав зубами.

Хохочущая ярая толпа под обрыв к озеру притащила его, на острый откос, где загорался уже дикий ревущий костер...

- Я ничего!.. Братцы! - заорал следопыт.- Никакого Тьмянаго знать не знаю - ведать не ведаю!.. Верую!.. Во Единаго!..

- Брешешь! Ты - следопыт Гедевонова!..

- Я - за мужиков всегда шел!.. Земля, понимашь,- мужикам...- извивался Вячеслав. Кто-то из толпы сердито прогудел:

- Не отдай земли мужикам - погибнет Рассея!.. Потому, как война - солдаты в плен все к неприятелю и перебегут!.. За что, дескать, сражаться, коли земли не дают?..

- В-ер-рна!.. - заревели мужики: - Молодец!.. Дай нам земли, да мы всю вселенную завоюем!.. Гуляем, сер-деги!.. Аде наша не пропадала!.. Авось царь земли даст!..

И пошел дым коромыслом. Мужики, бабы, старики, понатащив к костру мигом хлеба, рыбы, яиц, водки, ели, пили, горланили песни, плясали, целовались...

А развязанный Вячеслав, из рук мужиковых вырвавшись, взбежав на горку, свистнул и гикнул:

- Попомните энто, так вашу перетак, черти сиволапые!..


X

В темноте пробрался Вячеслав к землянке, выкопанной над озером под кореньями сосен. У входа, под земляным навесом, сидел сутулый широкобородый мужик.

- Андрон? - подал Вячеслав голос мужику. Тот молчал.

- Дух, понимаешь, живет, где хощет...

- Решу я тебя, гада... хоть ты и брательник мне...- загудел Андрон вдруг.- Моготы моей нетути терпеть...

- Ать?.. Реши!.. Нет, подожди!..- заскакал чернец. - А про волю и забыл?.. Волю Тьмянаго... Перво-наперво... приналяжем на энтих пламенников - понимаешь?.. Прострунуть надо на крутую энту гору... Свет да подчинится тьме... Потому тьма - старше, глубче и выше... Слыхал ты про Люду-красаву энту самую?..

Но Андрон тоскливо махал на брата руками, гудел:

- Нельзя жить... тягота давит. Бог не вынесет етой тяготы - не токмо человек... Зачем тогда маяться? Вот видишь - Власьиха умирает... Замучили ее... Подобрал ее вечером на дороге... Побиралась, выбилась из сил... А хто виноват?.. Господа. Вот и Стеша мается... дочка Вла-сьихи... На поденщине пристают к ней прикащики... Эть!.. попередушить господ надобно!.. Красносмертники ужо обделают ето дело... А ты будешь якшаться с господами?..

- Я ничего...


* * *

Спустились в землянку. За кривыми корявыми подсошками, под сырой, поросшей поганками и хреном стеной, на куче мусора, гнилой соломы и вонючего тряпья ободранные валялись полумертвые ребята. Жуткие по землянке разносились хрипы их.

В углу грустная тонкая девушка Стеша, склоняясь над хрипевшей и разметавшейся матерью, тошновала и билась головой о землю. Тяжелые ее темные косы заметали пыль и кострику. Худые плечи вздрагивали и тряслись.

- Отойдите!.. Живоглоты!..- с глухим криком впивалась она в голову себе.- Мучители!..

В сизом, сыром чаду кружась, проскрежетал Андрон прерывающимся, как удар грома, клекотом:

- Ду-у-ши-ть!.. Гадов, да и себя!.. Нельзя жить... Невмоготу... тягота!.. Должон ты душить, говори?..

- Ать?..- заерзал чернец.- Я, да не должон?..

Коганок моргал, прыгал по стенам. Тени, зловещи и жутки, ползли кругом черными змеями. Иссохшая, как скелет, с черными ввалившимися ямами глаз и разъеденными цингой деснами, корчилась старая Власьиха в предсмертной судороге. А обок с ней мучились девочки. Лицо одной из них, ноги, руки, налитые желтой гнойной слизью, лоснились, как слюда. Недвижимо лежала младшая, черная, как чугун. Только сизые цинговые губы жутко передергивались... Стеша убивалась над крохотными сестренками.

- Ду-уши-ть!..- топнул свирепо Андрон. Вертясь, точно веретено, припал к уху брата Вячеслав легавой собакой.

- А к тебе дело есть...

- Што-ть?..

- В землянку твою будут собираться человечки... которые демократы... с селяками... На панов штоб идти... Ну, и на крутую гору прострунут... Слыхал, чать?.. А про красаву энту самую слыхал?.. С отцом живет... Ну, вот... За Бога, они, за панов... человечью, понимаешь, кровь пьют...
- Так-то так...- пробурчал Андрон.

- И еще одно дельце... Козьме-скопцу хотел сказать, да он што-то зафордыбачил... Как, понимать, землянку обставим черетом...

- Да ить землянка-то - моя, што ль?..- крутнул сердито головой Андрон: - Ить я тут со третьево дни тольк... Как ушла стерва ета, Ненила-то, женка, к злыдо-те... с той поры я и хожу по лесам... по пешшерам... И сюда набрел ненароком...

- Ну... дух живет, где хощет...- подскочил чернец. - Пора за ум взяться... Заворошка идет... Дай срок, наделаем мы делов!... Ты только говори, брат: будешь меня слушаться во всем?.. Помогать?..

Прогрохотал Андрон, красной тряся бородой:

- Дду-ши-ть, и все тут!..

Дробным, лисьим побежал Вячеслав шагом, скорчившись в три погибели, к выходу.

- Прощай! Жди...


* * *

В пороге люто метавшаяся, очадевшая и разбитая Стеша, дико вскинув гордую голову, острыми своими ударила разящими глазами в козюличий зрак чернеца.

- Ты?

- Я. - Юркнул за дверь Вячеслав. Под обрывом, извилистой пробираясь стежкой среди глыб глея и камней к озеру, спохватился было:

- А к Поликарпу?..

Но махнул рукой и пошел через черемуховый молодняк, шумя росными осыпающимися мертвыми листьями.


XI

Какое-то глухое смятение бросали с крутой горы в темную хвою жуткие башенные огни. В ночнине мужики, завидев их, толпами собирались под лесной обрыв. Нетерпеливые, распаленные, тряся вахлатыми бородами и ядреной раздражаясь бранью, яростно топали осметками:

- Идем!.. Чего бояться?.. Нам все равно пропадать!.. Не от голоду, так от мору... А пропадать!.. Дык лучше ж попередушим живоглотов, а тады - хоть на виселицу!.. А?.. Крутогоров отомстит... Он их свернет ужо в бараний рог... Неспроста огни эти.

Иные свирепо чесали затылки.

- Дыть, как ты пойдешь?.. У их черкезы, казаки с ружьями да пиками, а у тебя - што?..

- Правда - вот што!..- дико ярились толпы: - она, мать, супротив всех пиков состоит!..

- Душить живоглотов!..- ревели мужики в лютом гневе.

А, оплывшись, судили резоном:

- Эх, моготы нетути терпеть... И чего оттягивают с землей?.. Чего царю брешут, будто земли нельзя дать?.. Хоть бы за деньги... У жидов денег взять, да и отдать живоглотам... А землю - нам... А то сорок лет ждем земли, а все нету... а солдатов да подать тянут в одну душу... И вить знают жа псы, што попередушим всех до одного... Не теперь, дак через сто лет, не мы - внуки наши попередушат!.. Чего ж оттягивают?.. Чего брешут царю?.. Эх, бить нас надо!.. Сами дураки... А Крутогоров - што один сделает?..

Шли домой, угрюмо нахлобучив шапки и опустив головы низко. Но в душах их тревожные горели, неутолимые огни-зовы.


* * *

В синем надозерном лесу дикой серной проносилась Люда над острыми скалами. Обдавала желтым огнем волос гибкие белые березы. С хвойным целовалась шалым ветром, сыпля вокруг себя светлые жемчуга смеха.

А бродивший за нею по скалам Крутогоров не сводил с нее глаз.

Солнце, голубое над горами, кружась и разбрасывая цветы, плясало алую пляску огня. Искрометным опьяненные вином осени, плыли золотые откосы, леса, скалы и шатающиеся от ветра черетняные рыбачьи хибарки, будто на волнах, навстречу солнцу, его поздним цветам...

У белой, меж скал, открытой к озеру хибарки Люда, встретив лицом к лицу неожиданно Крутогорова, остановилась. Наклонила голову, широко раскрытые скосив глаза и сцепив за шеей под желтой распущенной тяжелой косой кисти рук, подошла вдруг к нему. Грозно и гневно повела собольей бровью:

- Ты ведь не знаешь меня. Ой, будешь тужить, коли узнаешь! Не мучь. Уходи.

- Я мучу?..- поднял на нее Крутогоров темные, с синим отливом глаза.- Я только люблю.

- Будешь тужить...- Крутнула головой Люда.- Я - свободная... Я - лесная... Знаешь, кто я?.. Я лесовуха!.. Я и убью, так с меня взятки гладки... Может, я удушила кого с своим милаком?.. Ха-ха...- захохотала вдруг она. - Со мной шутки плохи.

Гордую вскинув в желтом огне волос голову, опалила душу Крутогорова сизым, таящим ужас, взглядом. Выгнула гибкий атласный стан. Хохоча и кроваво-красным вея сарафаном, словно лань, подскочила с разгоревшимся, алым, скрытым под пышной волной волос лицом к Крутогорову. Крепко схватила его за руки. Закружила вихрем, горькой обдала дикой полынью, лесной рябиной, березняком:

- Удушу, гей!.. Замучу. А в веру твою не пойду... Отступила назад, алой светя улыбкой. За нежную закинула, за белую, увитую тяжелыми золотыми жгутами кос шею гибкие руки. Запустила в душу Крутогорова синие бездонные зрачки свои, пророча ему напасти и беды:

- А все-таки я несчастная. Несчастнее меня нет никого, на свете!.. Крутогоров! Несчастная я...

- Я научу тебя любить...- сомкнул Крутогоров руки больно и горько.- Убийство - это казнь тому, кто убивает... Но я пойду на казнь!.. Я... убью!..

- За что?..- склонила Люда бело-розовое лицо свое набок, тихий сыпля жемчужный смех.

- За то, что люблю тебя!.. За то, что ты любишь других...- вспыхнул Крутогоров.- Кровь, убийство, ненависть - вот что зажигает души любовью!.. Без ненависти не было б любви! Я ненавижу тебя... Я люблю тебя. Люда моя, Люда.

Синими жгла Люда душу Крутогорова безднами.

- А тужить не будешь?.. Крутогоров! Люб ты мне до смерти... А мучить не будешь?


* * *

С горы, облитой голубым серебром теплой луны, бросая в опадающий осенний лес синие звезды, сходил Крутогоров в жизнь, овевающую мир сладкой чарой и бурлящую грозным дыханием хаоса,- за жуткими вещими зовами, жегшими сердце, как расплавленное олово. И зовы эти были - зовы ночи... Ах, в ночи думы и зовы, как и звезды, бушуют и разгораются небывалым огнем! И Крутогоров, благословивший жизнь, каждый лист, каждую былинку, солнце, радость и бездны,- в ночи, в зеленом сумраке перед открывшимися провалами, с душой, взрытой до дна тревожными таинственными голосами, охваченный неистребимым огнем, проклял землю. И воззвал к Сущему сердцем:

- Доколе?! Доколе это надругание?.. Ты видишь - зверь полонил землю?.. А хлеборобы голодуют... Обливаются кровавым потом над землей - и голодуют.. Ей!.. Земли хлеборобам!.. Земли!.. Земли!..

В осеннем желтом лесу голос Крутогорова звенел жутко и страшно.

- Так будь проклята!.. Земля! Проклинаю тебя! - клял Крутогоров землю.- Зачем отдалась зверям двуногим?.. Ты все уже вымотала из нас... Нет у нас силы, кроме силы клясть... Прокли-на-ем!.. Земля! Проклинаем тебя!

Но и благословлял Крутогоров землю - за ночь, за солнце Града и огонь сердец...

В скалистом глухом ельнике, точно желтые листья, развеваемые ветром, хрустя и стуча топорами, кружились дровосеки.


* * *

Из сосен и камней, от приозерной дороги бросала на озеро багровый свет лесная кузница. Молодые кузнецы месили раскаленное железо молотками. Гикали и пели дикие песни...

А внизу беспокойные волны, смутную рассказывая сребропенную сказку и жемчугом осыпая падающие листья и желтые травы, шли в синюю даль, точно обреченные. Над ними, склоняясь, золотые шумели клены и липы.

За темным синим провалом уходящих хвойных гор горели полуночные зори. Меж сосен плавали голубые лунные светы. И Крутогоров, одержимый звездами и недрами земли, глядел, как бродили, работали и пели люди, а ветер жизни развевал их, словно осенние листья...


* * *

В кузнице смолкли молотки. Кузнецы, повысыпав на дорогу, следили за Людой, внезапно дико и смело спускавшейся по крутому, залитому синим светом обрыву, в поздних, опаленных осенним ветром цветах и жемчуге рос, с золотой короной тяжелых пышных волос на голове...

Осенняя лунная ночь несла земле свежесть. Грустным обдавала шумом желтый, опадающий яблоневый сад. Шелест осеннего сада отдавался в сердце Крутогорова. Вещие будил зовы и думы. Но не было слов, ибо все было святыня. И Крутогоров шел навстречу гордой, скрывающейся и гулко, жутко хохочущей Люде тихо и молча, хоть в душе его и пело, и огненная заря говорила таинственными, ей одной ведомыми голосами...

- Держи меня, гей!..- дико и гулко хохотала Люда, словно дьявол, разбрасывая синие бездны и грохоча срывающимися каменьями.- Я - колдунья!.. У-ух, и ж-ар-кая ж я!..

В яблоневом саду Крутогоров, схватив за гибкие руки, поднял, сжег ее,- ту, что вошла, неведомо когда, в его сердце, словно в свой дом, загадкой, страшной, как жизнь и смерть.
- Задушил, ой!..- ликуя, задыхалась и билась Люда, и сгорала в огне всепопаляющей любви.- Крутогоров! Люб ты мне!.. Ой, да люблю ж я тебя!.. Да смучу ж я тебя!..


XII

Бредил ночным лунным светом сад...

Из-за сада выехал вдруг всадник. Повернул к Крутогорову. Это был Гедеонов.

- Ну-ка... Лесовуха! Поди сюда!..- покачиваясь в седле, кивнул он сердито головой Люде.- Тебе говорят!

Вплотную подъехал к ней и, склонившись с седла, бросил строго и гнусаво:

- С извергом - хлыстом?.. Безобра-зие!.. Целоваться при всех!.. Да еще с хлыстом!..

- Гадина!..- змеей извившись, кинулась на Гедеонова Люда.- Проваливай!.. Смерд.

Выпрямилась гибко и стройно, огневые собрала в тяжелый пук волосы.

- За что ты, черт бы тебя побрал, стерва!..- опомнившись и ухватившись за щеку, заскулил Гедеонов:- Ах ты, хлыстовка проклятая! Да я вас всех загоню туда, где Макар... Куда ворон костей не заносил...

В синей луне Люда изгибалась, как дьявол. Багряные губы ее страстно шевелились, как будто расцветали. На алых висках светлые вились тельными завитушками и цеплялись за венок золотые волосы.

Но что было жутко и грозно у нее, так это глаза. Это две синие бездны, что озаряют мир...

Высокая юная грудь ее крепко и мирно подымалась. Тонкие полотняные ткани обхватывали гибкий ее стан и свободными падали на ноги складками.

Хохоча и хмелевым обдавая вихрем, ворвалась вдруг она в толпу подошедших кузнецов, затормошила их. Радостное что-то, хмелевое запела. Но

 Гедеонов, подскочив к ней, оборвал ее:

- В Сибирь законопачу! Целоваться при всех!.. Ах ты, стерва!

Люда дико, страстно, до боли обняла какого-то широкоплечего, вымазанного в угольную пыль кузнеца. Поцеловала его в губы взасос долгим тягучим поцелуем.

Глухо Гедеонов захохотал. Невидные острые глаза его вспыхнули, словно бурые извивающиеся косицы. Не выдержал - повернул и уехал.


* * *

А у Крутогорова сгорало сердце и расцветало... Люда подводила свои зрачки-бездны к его глазам.

- Я люблю тебя!..- вздохнул Крутогоров. И затих.

- Да люблю ж я тебя! - вздохнула Люда. И затихла.

Отдал всего себя солнцевед алой и дикой Люде, высокой и стройной, неведомой, но жутко родной. И положил ее на сердце, зажженное неутолимым огнем... И слил с собой омоченные холодной росой огненные ее уста:

- Жизнь...


XIII

Шалыми ноябрьскими ночами ощерившиеся алахари из Загорской пустыни ловили по лесным ущельям, засыпанным опавшими листьями, шатающихся бродяг. Крепко-накрепко прикручивали их к горелым пням ржавыми цепями, чтоб не подбирались под монастырское добро... Но вахлачи все-таки разбивали цепи и шли на ножи монахов-караульщиков.

Застращанная злыдота ушла в скиты и пещеры. Только Мария ходила по страданиям одна бесстрашно. За зло Сущего, за проклятие мира распинала себя... С нищими и бродягами, с гонимыми, осенним отдавшись лесным тайнам, несла неотвратимо, глухо, печать отвержения и кары...

В монастыре мучил ее нечистый. Изводил кровью, страстями и тьмою... В келье ли или в толпе, в церкви, подхватывал вдруг на воздух и бил о камни. Ломал суставы, обдавал сердце зловещим...

Но загадочная душа Марии, вешняя и темная, пела в пытке, огне и буре псалмы жизни. Ибо и в бездне ей открывалось небо и солнце Града...


* * *

За красными последними листьями падали медленно голубые снега, чистые и светлые, словно алмазы.

В лесных оврагах синие плавали призрачные туманы. Все, что ни жило - глубокая охватывала дрема. В снежной мгле далекие тонули горы, белые хаты. Заступало ранозимье. Росли сугробы.

Шел вечер. С поля метель вставала седым маревом и плыла на леса, на деревни...


* * *

В мутном снежном дыму путались пробиравшиеся к селу оборванные мерзляки-нищие. Топли в сугробах, лязгая зубами.

В кучке хромоногих горбатых старух босая, закутанная в рогожку, в рваной куцынке, билась Мария люто. Черные, перебитые вьюгой,
измоченные и обмерзшие, спутывались на висках твердыми узлами кольца волос. За воротник куцынки острый сыпался, как яд, снег и, тая, стекал по голой спине и груди огненно-холодными отеками, Но смуглое, облепленное снегом лицо горело, как огонь. Острый, едкий снежный огонь жег и все худое, хрупкое тело кликуши. А она, об острые спотыкаясь мерзлые глыбы пахоты и голыми костенеющими ногами меся сугробы,- смеялась. За пазухой у нее копошились мокрые птички. Щекотали лапками грудь. А окровавленный зверек прижимал рыльце к открытой шее...

- Отогрелись,- дрожа всем телом и стуча люто зубами, пришептывала кликуша.- Отжили!.. зверьки мои вы...

Подстреленного, истекшего кровью зверька - зайчика нашла Мария в колючем терновнике. А замерзших чечёток подобрала на дороге.

- Забуровила, дешева крутня, черт...- чертыхались и скрежетали зубами слепцы со старухами-хромоножками, ползая на четвереньках по шишакам.- Хучь бы шалаш где, али стох... А то замерзнешь - как раз черту на корыто!..

Мутные лунели за пологом, в темной стенке хвои, огни. Нищие, спотыкаясь и падая, полузамерзшие, ползли по сугробам на село.
А кликуша, добравшись до землянки, в грязный соломенный постелень, загораживавший дверь, уткнулась завьюженною кудрявою головою... В темноте какие-то хари схватили ее за руки. Поволокли в землянку.

- Я сама пойду... Оглоеды!.. Отвяжитесь!..- рванулась Мария,- Я по мукам хожу - чего мне бояться?

Прижалась к лутке. Гордую опустила голову тяжко. И вороненые кольца волос ее, рассыпав снег, закачались над пылавшим, словно пожар, лицом. Вывернувшийся из-под куцынки зверек прыгнул под ноги харе. Шевельнул усами. Дернул раненой лапкой и затих. А раскрылестевшиеся птички под лавку поползли.

- Эй!..- гаркнул из угла Андрон.- Пропустить ее!.. Сердито тряхнул бородой. Бросил как будто сурово, но в сердце - нежно:

- Небойсь... Мария! Входи.

Вошла в курившую навозом, грязную и мокрую землянку кликуша. Повернула голову к божнице и окаменела. На нее, острой крутя рыжей головой и виляя узкими раскосыми глазами, глядел Вячеслав.

- По-стой... энто... чья энто такая? Уж не Людмила ль Поликарповна?..

- Нет, Марья... Ну, а... Людмилу будем спасат?.. А?..- загудел Андрон, тяжелыми ворочая, мутными, осовелыми от ада глазами.- Говори... А Марью не тронь... Эта - спасена... Садись, Марья! - сиял водовоз.- Придет Стеша - слюбитесь с нею...

За печкой больная догорающая Власьиха билась в навозе, покрытая гнойными струпьями, мокрицами и червями. Шепотом звала Марию из-под мусора. А Мария, ощерившись, жуткий ловила голос чернеца, извивавшегося под божницей и как-то извнутри блеявшего:

- Дух живет, где хощет... Облаву!.. С энтими молодцами, да дремать?.. Ать?.. Это дело мое... я за все отвечаю!.. Человеки просили с Людой штоб познакомить... Ой! Наделаем мы делов!.. Эй, молодцы!.. Энту ночь Людмила будет у отца своево Поликарпа... Выжег себе глаза который... Ну! За Людмилой!.. Спасать надо.

Крутнул головой. Сучьи кинул глаза свои на Марию. Буркнул вкрадчиво, тонкую вытянув, длинную шею.

- И Марию спасать... Гм...

- Погибели мне - не спасенья!..- ощерилась вдруг та.- Да вы, гады, и погубить-то по-людски не погубите... А так... убьете только...

- Я же, понимаешь, за тебя...- съежился Вячеслав. - Я - демократ... И тебя возьмем с собою... в битву... то есть.

О порог грохнулась, закатилась Мария. Как раненый и истравленный зверь, что дергал под лавкой размелюзженной лапой, замерла. Смуглое, опаленное лицо ее под черными, отливающими вороненым серебром кольцами застыло. В глазах огненные круги пошли... Не выдержала - зазвягала по-собачьи, закукарекала, тошно и мутно прислушиваясь, как загудели бури и земля поплыла зыбкой волной...


* * *

Опомнившись, открыла глаза кликуша. Отовсюду скуластые обхаживали ее хари. Чернец жадно трогал ее обросшими рыжим волосом руками. Вилял зрачком:

- А отец-то твой где?.. Ать?..

- Ох... Какой... отец?..- больно и пугливо охнула Мария.- Ага!.. Вот чего вы сюда приструнули... Так лучше ж я замерзну в снегу!.. Пустите!.. Оглоеды!..

Изгибаясь, проскочила сквозь толпу. Скрылась за дверью... белкой закружилась в снежном дыму леса...

Медленно водил Андрон тяжелыми серыми глазами. Гудел на Вячеслава едко водовоз:

- Ты, зныть, кх... того?.. Ну, да змеерода я... Гедевонова-то... скоро прикончу...

- Хе-хе-хе!..- заюлил, хохоча, Вячеслав: - Гедевонов - папенька нам с тобою... Незаконнорожденные мы. А ты про него такое... Ать?.. Я ничего, я так... Дух живет, где хощет... Ну, ты посиди тут...- спешил уже чернец, извиваясь.- Ать?.. Я счас...

- Куда?..- топнул Андрон.

- Я ничего... Я так...- отскочил чернец к двери. Ушел - вслед за Марией следопыт. За ним нырнули куда-то и хари. В землянке остались только Андрон да Власьиха.

- Ну... так!.. за Марией...- грохотал Андрея, хватаясь за грузную набрякшую голову.- Разорвут, смерды!.. Сгрызут живьем... Обгадят!..

В мутном натыкаясь чаду на валяющиеся бревна и стукаясь лбом в подставки, пополз по земляной скользкой обвалившейся лестнице вверх, раздетый, в продранной, замашной рубахе.

- Маре-я!..- гукал Андрон, точно громовой раскат, в глубоком топком снегу, взметаемом свирепым гудящим ветром.- Марея!.. Вернись!..

Но густой голос глох и пропадал в снежном сумраке. А над помутнелой чадной головой, в вершинах оледенелых, перегнувшихся берез, с угрюмым проходил скрипом ветер, осыпая частым колючим снегом растрепанные жесткие Андроновы волосы. Разозлившись, гудящий снежной вихорь падал с вершин камнем под корни деревьев. И, взрыв рыхлые свежие сугробы, бил ими в открытую горячую грудь Андрона да в слипшиеся глаза...

Перед рассветом буря утихла. Но кликуши пробродивший целую ночь полузамерзший Андрон так и не нашел...


XIV

В этот год ждали конца света.

Все так же лютовала зима. У седобурунного слепца, у Поликарпа, в молельне, над крутым хвойным берегом затерянного снегами озера, отыскали Марию дровосеки, в Знаменском.

Но трогать беглянку уже больше никто не трогал. Там она и осталась зимовать, подружившись с дочерью слепого лесовика - с жуткой Людмилой - навеки.

В зимнем темном лесу скиты, молельни и избушки дровосеков под саванами снегов маячили огнями да сизыми дымами труб в долгие лунные ночи, точно жуткие знаки из глухих, неведомых миров.

Одиноко кто-нибудь из скита в скит пробирался лесной тропой. Пропадая под снегами. А звезды колдовали, переговаривались с огнями скитскими и молитвами - непонятным, только им ведомым языком тайн и угроз.

В обители Пламени, созидая Град солнца и готовя обновление мира, не унимались пламенники. Работали: писали послания, рассылали их тайно с верными и посвященными. Неугомонная била ключом жизнь даже и под саваном скитов. О красоте неистовствовали пламенники, копили молнии. Лунными ночами прознавали по звездам и вещим знакам - о грядущем, о судьбах человечества и духов...

И Крутогорова все так же мучила любовь - любовь попаляющая и ненавидящая, любовь - огонь,- загадка, и откровение извечного. Над загадками своими проводил он бессонные ночи. И готовил очищение. И ждал знака. А в солнечные, алмазные, зимние недели уходил, как и все, в лес на лесопилку, а то и к дровосекам в дебри непроходимые.

Испокон веков надозерное лесное мужичье кряжистое жило лесным промыслом. Валили лес, выпиливали доски да брусья, сплавляли весной по озерам и рекам... У пламенников своя была обительская лесопилка... Туда и ходил на работу Крутогоров в ясные розово-сизые зимние дни.
А по праздникам скрытники приходили к Крутогорову в башню, в гости. И уж не выведывали тайн друг у друга. Но трепетали у двери извечного попаляющим трепетом. И расходились в лунном зимнем свете благоговейные, с сердцами, полными ожиданий...

Только Козьма-скопец по-прежнему громил всех и вся, ни от кого ничего не ждал, клял криводушяиков...

В пургу и мороз блукал он, как и летом, по селам, неугомонный, страшный со своей верой. Испытывал черным огнем, казнил муками от духа, кудесничал...


* * *

Феофан, замурованный в лесном снежном скиту, не подавал голос о себе. Только крепкую хранил неизбывную думу, мучился муками смертными о дочери своей, несчастной, отверженной Марии, да... о себе думал думу Духа.

Не слепцы ли духа ищут знаков самомучительств и света в откровениях звездных? Не из земли ли животворящей и подспудной, не из недр ли ее идет свет к звездам?

Ключ от звездной тайны подарил ему Крутогоров. Золотой ключ от зазвездий. И отверженец хранил этот ключ в бездонном колодце самоуглубления и извечного.

Покинули его все. Близкие - злыдотники. Жена - молчальница строгая: нет ему от нее пощады (да и не нужно). Только бы разгадал ее... Неонилу

- Вячеслав-чернец сманил куда-то. Кружились слепцы в дебрях, запутывали друг друга... Андрон-красносмертник, Власьиха - недужная, Стеша - сирота... Феофан ждал знака от сына.

Запутала-замучила искателей жизни - жизнь...


* * *

В светелке лесной, тесовой, большой и крепкой - жили трое: Поликарп, Мария и Людмила.

Слепой Поликарп вязал рыбачьи сети на ощупь, да и за скотиной по двору ходил, корм ей задавал - не хуже зрячего. А дрова охаживал хлеще любого дровосека. И тропы лесные, зимние ведомы ему были. Старик-слепец веселился и славил единый, только ему зримый свет радости и жизни...

А девушки, за прялками да пяльцами, под вой вьюги и треск лесных морозов безумствовали о любви, о неутолимой ревности... Вместе ходили по лесным звериным тропам, вместе хлопотали по хозяйству, да и вышивали на пяльцах, и кружева вязали - вместе: мастерица, искусница была на вышивные Людмила, ну и Марию научила.

Душа в душу жили. Но ни одна из них за зиму не спросила у другой - кто ее возлюбленный.

Только Людмила как-то раз, в звездную ночь у окна, затихнув и понизив голос, спросила, будто у звезд:

- А Крутогоров... Правда ль, будто он тебе, Марья, брат нареченный?


Книга первая | Книга вторая | Книга третья | Книга четвёртая | Книга пятая