Книга первая | Книга вторая | Книга третья | Книга четвёртая | Книга пятая


КНИГА ТРЕТЬЯ

КНЯЗЬ ТЬМЫ

I

Как-то шумели ветлы. Прорывалось сквозь серебряные крылья жемчужных туч копьеносное солнце. Шла по горе алая Люда с сизыми, как потухающий закат, русалочьими глазами, таившими роковые бездны. В грозовом солнце встретил ее Крутогоров. И сердце его ударилось больно, зловеще и тяжело, заслышав зовы бездн, их роковой и неотвратимый полон. Но из синих огромных русалочьих глаз глядела на него кровожадная, смертельная ненависть, и нескончаемая жуть, и страхота, и пытка. Безнадежно опустив голову, молча прошел Крутогоров мимо Люды. На крутую, затерянную в диких горных цветах и ясенях, таинственную дорогу вышел. Но только больше уже ничего не видел вокруг себя, не слышал, не знал за пышными русыми косами, гибким змеиным станом и сизыми русалочьими глазами, маячившими, словно черно-багровые зарницы... И цветы при дороге - были все те же огненные, загадочные цветы: Люда.

Непонятное что-то поразило ее и роковое. И душу ее, ее огромные русалочьи глаза ненасытимая переполнила ненависть к миру. На нем срывала она эту ненависть, смеясь черным смехом, круша и убивая. Отравлялись ею ключеструи, колодцы и источники. И она же душила шелковым своим поясом всех, кого ни встречала наедине, хитростью, дьявольской улыбкой и ловкостью обезоруживая жертву. Но что удерживало ее губить Крутогорова?

В глазах ли ее - синих безднах, хранивших ужас и тайну, яды мести смертной тому, кто полонил ее и вселил в нее ненависть,- не отстоялись? В сердце ли? Но только она зачем-то ждала и молчала. Не затем ли, чтоб внезапными огненными бурями сокрушить его?


* * *

А Крутогоров, кляня и благословляя любовь, мать ненависти и бурь, одиноко и недоступно жил в старой башне, на крутой горе.

Нога непричастного не ступала туда. Но тихими зорями, словно кровавый призрак, приходила на гору Люда. Глядела с высоты вдаль, за леса и реки. По чем-то неведомом томилась. И пропадала в лесу. И не знали, зачем она приходила на крутую гору. Знали только, что в глазах, ее - проклятие и ужас.

В лесной расцвет бродил Крутогоров по белым медвяным травам, обнимавшим сердце свежим радостным шумом и певшим сладкую песню. В глубоком черемуховом молодняке встретились с ним хмельные, дикие лесные хороводы. А из хороводов, гордую приподняв голову, глядела непонятным, упорным сизым взглядом русалочьих глаз Люда. Ждала. А может быть, смеялась и проклинала. Русые, пышные волосы ее тяжелыми вились, желтыми, цвета поздней ржи, плетями вокруг головы и. белой лебединой шеи. Ложились на точеные плечи литым золотом. Прикрытое короной их алое наклоненное лицо кровожадной улыбалось улыбкой. Как будто проклинало и мстило. А и грозно лукавило жутким, непонятным лукавством огромных, дьявольских, сизых глаз.

В древних диких полях, в степной землянке жил Крутогоров наедине с собой.

И по вечерам в спелый, желтый, сонно разливающийся океан ржи стройно-знойная приходила, гибкая Люда. Склонив голову, глядела в закатную огненную даль. Жуткие ловила предвечерние зовы. Вздыхала безнадежно, тяжко: "Крутогоров".

Литое золото волос ее сливалось с кованым золотом заката и поздней ржи. Огромные же глаза все так же таили бездны, и ненависть, и тайну, и пытки...

За нею, кровожадной, недоступной и невозможной, издали следил Крутогоров. Но так и не узнал, зачем приходила она в закатную степь. О чем были ее думы, чем полно было сердце ее? Видел только, как маячил на закате алый ее сарафан да пылали неутолимым огнем синие ее бездны и кровавая улыбка...

В огненных муках любви, ненависти и проклятий шел Крутогоров, не помня, куда и зачем. А в сердце его цвели кровожадные цветы и пела, точно ураган, колдовская песня: "Люда".

Проклял ее Крутогоров страшным смертным проклятием. Ушел в пустыню. Но и в пустыне, в последний раз, приходила Люда. Пытала Крутогорова. Звала и вырывала из груди сердце, уходя недоступной и невозможной...

Только теперь догадался Крутогоров, отчего Люда, в последний раз, встретившись, не опустила, как прежде, лицо, не отвела огромных сизых глаз - черно-багровых зарниц,- но долго, долго, недвижимо, в лютой ненависти поглядела на него и отвернулась. Она уходила, эта смертельная, заклятая любовь, навсегда...


II

В саду переплескивались с вечерним светом липы да плыл сладкой волной малиновый звон. Будто ходил кто-то невидимый и нежный, скликая на землю ангелов. А на земле лазоревые цвели цветы и, что перлы, переливались по клейким лепесткам росы. Малиновый звон манил за сизые дали узывчиво, с жемчужно-белыми сливаясь далекими туманами... Над стройной, белой сельской колокольней, овеянной пухлыми темными липами, белокрылые вились ангелы. Звонили в серебряные колокола.

А зачарованный звоном и зовами-снами, зовами ночи, перешептывался Крутогоров с цветами:

- Кто зовет меня?

Но цветы шелестели лепестками:

- Не знаем.

Смутно Крутогоров чуял:

- Это она...

И шел, цепляясь за распустившиеся мокрые розы, влекомый малиновым, звоном, к синим жемчужным туманам. А в сердце его цвели черные, змеиные цветы. Молчаливые бушевали, окованные демоны. И пел звездный ураган: "Люда".


* * *

Крутогорова кто-то окликнул. В алее звенел шпорами, пригинаясь, Гедеонов. Вострые, впалые, суженные глаза его в сумраке неуловимо кололись, как концы игл. Продолговатая голова, качалась, как у змеи, приготовившейся к нападению. Его бил недуг.

- Я... тебя не узнал...- дымил он сигарой. Плевал яростно на цветы. Скрипел зубами:

- Чер-рт... Не знаешь, куда и деться от этой дряни - цветов!

Ноги его тряслись.

- Отовсюду прет эта гадость... Негде вздохнуть! Цветочные почки разрывались под теплой росой. Лили аромат. А ночные зори пылали голубыми пожарами. Но Гедеонова только мутило это. Ибо красотой зорь, цветов, звезд и мира наслаждались люди. Гедеонова же радовало только то, о чем не только прокаженные и рабы, но и сильные, подобные ему, Гедеонову, не знали, не догадывались и чего не видели никогда.

Красота цветов, зорь, солнца хоть и не так остро, как одаренных священным огнем свыше, а трогала Гедеонова. Зажигала восторгом. Но тотчас же и подымала на огненных копьях зависти и ревности. Ибо не одному ему на свете была дана...

Зацветала ли голубая заря, вспыхивало ли светло-алое, победное солнце - Гедеонов, забыв про зависть, в сладком замирал восторге... Но смертельно жаль ему было, что не на одного его брызнули златотканые лучи солнца. Лучи эти вливали ему уже в сердце не наслаждение, а смертельный яд. Проклинал он солнце... Закрывал глаза и в темноту бежал.

Кадил ли ароматом распустившийся, обрызганный росой мак, шумел ли протяжным шумом лес, баюкая сладкой музыкой,- так же, забыв про зависть, трепетало сердце Гедеонова от нахлынувшей, словно сон, радости. Но пробуждалась зависть сатаническая и ревность всепопаляющая.

- Как проститутка, эта природа...- харкался Гедеонов.- Всем доступна... Но и проститутка рабу или прокаженному не отдается... А природа к этим-то и благоволит больше...

Солнце Гедеонов клял и хулил непрестанно. И никогда не показывался на яркий солнечный свет, чтобы не унизиться перед рабом, к кому солнце благоволит больше, чем к властителю мира.

Вот если б надеть на земной шар этакое чехло,- мечтал Гедеонов,- чтобы скрыть от людей солнце, звезды, облака, дожди, да устроить бы нечто вроде аренды-откупа на небо, солнце, звезды и дождь,- ну тогда бы другое дело!..

Тогда бы уж Гедеонов не проклинал мир, но благословлял бы. Под всемирным-то колпаком бы сады красоты невиданной, с фонтанами, озерами и водопадами, обнес бы их высокой гранитной стеной, открыл бы солнцу и дождям, да и жил бы один-одинешенек, наслаждался бы единственной в мире, никому не ведомой красотой, сколько душе угодно.

А если б кому захотелось взглянуть на солнце животворящее,- в темноте-то, без солнца и влаги, под колпаком долго не проживешь,- Гедеонов за дьявольскую пытку (без пыток ему и жизнь не в жизнь и красота не в красоту) открыл бы над какой-нибудь ямой небо и солнце - любуйся, счастливец!

Но уж ни за какие пытки в мире никого не пустил бы к себе за гранитную ограду...

Хорошее дело - колпак над землею и аренда-откуп на солнце!

Но опять обжигало Гедеонова бурым огнем зависти неутолимой и ревности. Ведь раньше-то люди наслаждались красотой мира - как же быть с теми? С них уж откупа не возьмешь. Да и никакие откупы не утушат всепопаляющей зависти к ним...

- Положим,- размышлял Гедеонов,- те, о ком говорят, будто они наслаждались жизнью, только на самом деле мучились... Может быть, это все фантазии поэтов да историков...

Зато тех, кто живет и наслаждается красотой теперь - Гедеонов подушил бы под колпаком, ой, подушил бы! Уж отомстил бы за прежнее упоение красотой...

- А как же с будущими...- тревожился Гедеонов.- Ведь после меня проклятая чернь все-таки найдет путь к солнцу?! Попередушить ее загодя?.. Но как же без пыток быть?.. В смертный страшный час на пытке только и можно будет отвести душеньку...

Эка! - утешал себя он,- с будущим можно будет покончить единым махом. Когда к тебе придет смерть - нажми этакую кнопку, чтоб от земного шара не осталось и следа, и чтоб потом ничто уж не жило.

Но - грызло Гедеонова и сверлило винтом,- чем отомстить той твари, что вот теперь, вот в этот миг упивается зорями огненными, душистыми цветами, звоном звезд и музыкой лесного шелеста и волн, испытывая от радости бытия, от священного огня, заложенного свыше, может быть, такое счастье, такой восторг, какого ни один властитель мира не испытывал и не испытал бы, даже если бы заставить солнце и звезды светить, а землю цвести и волнам петь - только для него одного.

Ибо тот царь, кто хоть и одет в рубище, хоть и задыхается в грязи и ярме, но глубже постигает красоты мира, а не тот, кто носит драгоценные одежды, побеждает миры и царствует над ними, но глух к красоте.

Не отомстить презренным! Не утолить зависти!


* * *

- Н-да... кое-что я про тебя слыхал,- покосился на Крутогорова Гедеонов, и голова его закачалась, как у змеи, приготовившейся к нападению, а правая кривая нога затряслась, гремя шпорой,- мне с тобой надо поговорить.


III

По берегу озера, запавшего в темную хвою гор, лазоревый всплывал туман. Над горами деревушки, скиты, дальний Загорский монастырь, белый мраморный дворец Гедеонова, обнесенный острыми, как копья, тополями, и приземистая, белая же каменная церковь в шуме яблоневого сада тонули и гасли в вечернем голубом сумраке, словно неведомые призраки или тайные стражи.

Когда-то скиты, моленные и кельи были Гедеоновым заколочены. А жившие в них пророки, подвижники, глашатаи Града и прозорливцы сосланы в Сибирь.

Когда-то все Знаменское и окрестные деревушки трепетали от одного имени Гедеонова. Теперь же мужики не боялись больше его. Ждали грозы.

Гедеонов, удалившись в город, копил месть и пытки проклятому мужичью. Только изредка приезжал летом из Петербурга в Знаменское с княгиней Турчанской, в молодости отбитой им у мужа, и ее дочерью, семнадцатилетней русокудрой девицей Тамарой, чертова семья.

Но, конечно, Гедеонов требовал, чтоб это его чертово семейство чтили, как избранное "святое семейство".

Челядь и чтила. Да не только челядь, но и ученые. Эти по записям древним где-то доказывали, будто Гедеонов - белая кость, потомок древнего библейского владыки и судьи Гедеона, положившего начало царям земным. Ныне потомок .послан в мир творить последний Суд над черной костью. И всех - нищих и богатых, владык и рабов - держит он в "железном кольце государств", как зверей в клетке. Всему он был начало и конец - так' утверждали.

Князь мира и тьмы. Избранный. Неповторимый. Единственный.

А спутницы - княгиня Турчанская с дочкой Тамарой - это только светильные невесты жениха, грядущего во полуночи, ей, гряди, князь мира и тьмы! Суди! (Вот что вычитал в записях древних Вячеслав, чернец, и следопыт, и ученый,- этим званием наградил его какой-то "археологический институт" в Питере.)

Вычитал чернец или сам начертал?


* * *

Крутогоров и Гедеонов шли навстречу заре. Сад, мелькавшие под яблонями кресты, надмогильные камни, мраморные памятники и поросшие папоротником могилы оцепляла сбегавшая по крутосклону каменная ограда.

Через сквозной прбход меж могил широкой дорожкой сходил к озеру Крутогоров молча. Гедеонов, не отставая от него, трунил:

- Да... Наслышан, наслышан... Тут к тебе есть дело...

- В чем же оно?..- повернул лицо Крутогоров.

- А вот узнаешь...

Перед мраморным могильным памятником с плачущим ангелом Гедеонов, упав вдруг на колени, поднял голову кверху.

- Помяни, Господи, болярина Владимира... Встал. Грустно покачал головой.

- Дед мой. Душа-человек был... То, тихонько захохотав, ткнул сапогом в могилу остервенело. Медленно, со смаком выплюнул:

- Нравственность все наводил... Ну, я ж ее и навел. Ох, прости меня, окаянного! А его помяни, мать бы...

Вплотную подойдя к Крутогорову, Гедеонов тронул его за плечо:

 - Не-т... Это что-то... невероятное!... Видел я красивых женщин... Но это что-то... невероятное!..

- Людмила? - дрогнул Крутогоров.

- Ха-ха! Затрясло?..- захохотал глухо Гедеонов, держа качающуюся, вытянутую голову на отлете.- Ну, Людмилка это еще что... Вот Старик - да. Замучил Он людей! Заканал. И так-то молятся они Ему... И этак-то... Все Ему мало!.. Маклак! Жид! Плохо молятся? Так что ж это за Бог, коли молитв глупых требует!! Хвали меня, дескать. Ку-лак.

За липой, качаемой темным ветром, вспыхнула вдруг свеча в церкви. Гедеонов вздрогнул. Подскочил, вихляя кривыми ногами и трясясь, к кованой двери. Загремел замком.

Свеча потухла.

- Дверь заперта?..- удивленный спрашивал Крутогоров.- А в церкви кто же ходит?

Гедеонов вытянул вперед приплюснутую голову:

- А вот увидишь.

И вдруг, в прикрепленную к двери икону Саваофа харкнув, заскрипел люто зубами:

- Я разве мучу?.. Вот кто мучит!.. Я разве...

- Га-д,- тихо, как бы нехотя, бросил Крутогоров.

- Я? - подскочил Гедеонов.- Ого! Да ты, брат, смел... Но не бойсь, я тебя не убью. Да. Гад. А кто не гад? Ты меня ешь, я тебя... Мужиков тесню я, то да се... А меня мужики милуют?..

Качал медленно головой. Колючими водил, жеглыми глазами, чуть видимыми в сумраке.

А сумрак прилегал к земле строже и гуще. Голубая ночь, притаившись, словно заговорщик" колдовала жемчужным колдовством. Протяжными пела шумами, травами и цветами. Светила алмазным ожерельем звезд и лазоревых зорь.

- Разве это - красота?..- вздвигал плечами Гедеонов, харкаясь на цветы.- Да и вообще есть ли красота?.. Никакой такой красоты нет. Это самообман так называемых... поэтов. Фантазии.

- Мир - красота,- прервал его Крутогоров.- Да от вас, гадов, красота скрыта... Вот вы и проклинаете мир!

- Скрыл еси от мудрых...- подкивывал Гедеонов, кладя сухощавые свои руки на плечи Крутогорову,- это верно. Нам пользы подавай... Хороший обед, а не красоту. Красота мне - зарез... Некуда уйти мне от этого ножа души моей!..- странной дрожал он дрожью.- А вы вcю жизнь режете меня этим ножом!..

Голос его, гнусавый и тонкий, глох, и все тело тряслось.

- Положим, все сильные ненавидят красоту...- утешал себя Гедеонов вполголоса.- Такие, как я. Иисус тоже ненавидел красоту... тела.

Опустил голову. Махнул презрительно костлявой рукой.

- А все же - это только жулик средней руки... О, Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, прости меня, окаянного!..- сокрушенно вздохнул он,- для меня жиды - звук пустой... Но из-за одного этого жидка я бы всех их поперерезал!.. Оставить целый мир в дураках - это...- осекся он, должно быть, испугавшись Крутого-рова.- Ну, да, ежели Иисус - Бог... Но зачем он родился от жидовки?.. О, Матерь Божия, евреечка, прости окаянного!.. У-у-х, и не-нави-жу-ж я жидову!.. У-у-у-х-х... Евреи переняли меня... И не-нави-жу-ж!..

В саду захохотали сычи, вещие совы.. Под обрывом ветлы, взрытые черным ветром, то ползли шевелящимися валами, а то, подняв свои дикие гривы, кидались на озеро, будто львы...

А пьянеющий дальше и больше от злобы Гедеонов, уже не сдерживаясь, сжимал трясущиеся кулаки.

- Кр-ро-вушка! Крровушка-матушка!.. Только она и спасает меня... Как напьюсь кровушки... солененькой-теплой, живой... липкой... Так душенька и отойдет... Не будь крровушки-матушки - можно было б с ума сойти!.. Каждый - и жид! И прокаженный! И раб! Каждый целит быть... Богом... Зарез! Зарез! Мать бы...

Гремел саблей. Харкал:

- Сво-лочи! А душонки-то - трусливые, сволочи. Спасибо, хоть кровушка-то не по плечу сволочам... А то - хоть ложись да помирай.

Под церковью вдруг глухо что-то загрохотало. Дикие понеслись оттуда крики и топоты. В окнах замаячили смутные отсветы и огни... А свисты, хохоты неслись и неслись...

Гедеонов, прислушиваясь, захохотал и сам - долго и протяжно, острым тряся, загнутым клином бороды. Захохотали по ветлам и совы.


* * *

Из-за поднявшихся на дыбы черных куп, опрокинутых в озере, красная выглянула, остророгая луна на ущербе. Свет ее, жуткий и неживой, упал на горбатый нос Гедеонова, на покатый его узкий лоб и рыжие волосы.

В красном свете ущербной луны хохотал Гедеонов безотрывно, чем дальше, тем громче, раскатистей. Плечи его колыхались от гнусного, ехидного, кровожадного хохота. Жуток был этот хохот - и жесток, как ласка палача.

- Ей-богу, а ведь мы с тобой какие же преступники?.. - гнусил он.- Только сболтнешь другой раз лишнее. В церкви-то вон как запузыривают черти!.. Завидно, ей-богу, друг.

- Всё? - подступил вдруг к нему Крутогоров.- Экий гад!

Гедеонов, насторожившись, дернул кривой, в звонкой щпоре ногой, вытянул вперед качающуюся голову.

- Нет, не всё.

Притаились ветлы. Сразу как-то умолкли совы. Тишина перемешивалась с сумраком. Подкрадывалась к сердцу.

- Я русский человек, хоть мать моя и немка...- подбежав вдруг к Крутогорову, схватил его за руки Гедеонов.- Ведь я вот генерал... Жидка какого-нибудь я и близко не подпустил бы! А с тобою вот запанибрата. Потому, что русский ты... Саморолок, можно сказать!.. Хоть ты и хлыст... Так вот, я хотел сказать... Хорошо бы открыть...- в церкви-то! Радение, так сказать... Ты туда духинь своих приведешь... Хлыстовок-то... И эту... как ее... Людмилку... Собирать девчушек, да кровушку из них, по капельке хоть, и пить... Ведь тебе-то, надеюсь, как самородку, по плечу кровушка-то?.. Это разным там сволочам не по плечу.

Протяжно и сладко вздохнул Гедеонов.

- Зна-ю, что ты и ска-жешь... Ну, да что ж делать... Но Крутогоров молчал.

А Гедеонов был сам не свой. Голова его дергалась то вправо, то влево. Руки тряслись.

- Что? Что? - маялся он,- очень нужно! В каждом - огонь священный... Все поэты!.. Все вдохновенны!.. До последнего идиота... Думаете, одни вы чисты сердцем?.. Только вам открыта красота?.. Всем!.. Все тайновидцы и пророки!.. Нет нищих духом... Мы не нищие духом, а хранители духа... А вы торгаши духа!.. Думаешь, я не постигаю красоты мира?.. Да я молчу об этом!.. Я велик, а молчу, мать бы...

Вобрал голову в плечи. Отскочил от Крутогорова к паперти.

- А Людмилку я давно бы отбил у тебя, да ведь как я помирюсь, что она была твоя?..

Крутогоров, спускаясь вниз, от церкви к озеру, все так же молчал.

- Да. Уж, видно, весь я в тлене и смраде...- гулко гнусил ему вслед Гедеонов.- Растерзать меня надо... Так и быть. Приготовлюсь. Выпью чашу сию... А пока - попьюсь кровушки... Солененькой... Горячей... Кр-ровуш-ка-матушка!.. Ах вы, мои девчушечки голопузенькие!..

Отомкнул тяжелый, зловеще гремевший замок. Вошел в притвор, закрыв за собою дверь наглухо.

Из-под подземных сводов, не переставая, глухие неслись топоты, свисты, гики. Крутогоров молчал, опустив Голову. Больно и тяжко билось озеро под обрывом. В саду черный ветер, взрывая глубокие вершины, поднимал шум и раздувал звезды...


IV

Жена попа Михаилы, молодая попадья Варвара, от юности полоненная зловещим, промышляла чарами и любжей. Околачивалась около родни Гедеонова, и с ним самим были у ней какие-то тайны и каверзы. И она покорно несла ярмо верности в гедеоновском дому.

Кто мог перечить Гедеонову? А у попа с попадьей - маета, безумие и страх смерти. Трепетали перед властителем оба.

Но как-то так вышло, что незнакомка, с лицом завернутым в покрывало, в парке, подкараулив Гедеонова, с размаху пырнула ему ножом в брюхо, да и скрылась.

Гедеонов упал. От страха чуть не отдал Богу душу.

Но, окровавленный, все же приполз во дворец, на коряченьках.

В доме челядь, ахая и убиваясь, перевязала помещику рану и уложила его в постель. С будто удрученными и старательно заплаканными лицами - вздыхали горько, подперев щеки, подхалимы:

- Не пощадили, злодеи... Где-то справедливость?.. на отца своего дерзнули!..

Отойдя же к двери, ворчали вполголоса:

- Жив остался, подлец... О, чтоб его черти ободрали!..

А иные, чтоб отличиться, осторожно, шепотком советовали на ухо Гедеонову немедля же взяться за розыски злодеев. Но Гедеонов молчал. Только сжимал кулаки да желтыми скрипел гнилыми зубами.

Через неделю рана зажила. Как будто ничего и не было" Казалось, не за что было мстить, да и некому. Но забрело Гедеонову в голову, что незнакомку подкупил Крутогоров с мужиками,- за Людмилу мстил, дескать.

В подворье согнаны были черкесами селяки.

- Ага! Сволочи, мать бы...- крутился и брызгал

слюной перед ними рассвирепевший помещик.- Признавайтесь?

- Мы ничего не знаем... Помилуйте...- мялась толпа.

- Заговор?.. Мятеж?.. Сотру в порошок? Законопачу! Загоню дальше солнца!.. Говорите, где эта шкуреха?.. Людмилка-то?.. Чтоб сейчас была мне представлена!..

Чтоб сейчас, мать бы... А не то - позакатаю!.. И... Крутогоров этот...

Но мужики, глядя в землю и откашливаясь, мяли в руках шапки понуро.

- Нешто мы знаем?..

- Чтоб сейчас!.. Шкуреху, и Крутогорова этого самого... Ну! Марш! - командовал Гедеонов.

Вдруг из толпы мужиков юркая вынырнула, суглобая попадья с бледными и синими кругами у глаз, повела густыми черными бровями, вскинутыми, словно крылья. Топнула ногой, глядя исподлобья на Гедеонова.

- Это я была! Ну? Я буду и ответ держать.

- Варвара...- шарахнулись мужики.- О, Господи!.. Черт с младенцем... Связались же!

Гедеонов, пряча глаза, остолбенелый, звенел шпорами. Мычал, мотаясь по подворью:

- М... м... И ножом, значит... М-меня?..

- И ножом, значит,- развела Варвара руками.- А то как же?..

- За что, мать бы...- гремел шашкой и ежился Гедеонов.- Ах ты, стерва!..

- За то...- подступила Варвара к балкону, стуча себя в грудь.- Кровь мою кто пил?.. Ты! Ты?.. А в церкви под алтарем шабашит по ночам - кто?.. А невесты отчего сходят с ума?.. Кто их бесчестит?.. Ты?.. Ты-ы?..- хрипела она.- Бери меня!.. Ну! Бери! Вешай меня! Бей!

Гедеонов, ошеломленный, опрокинутый, крутясь и сжимая кулаки, шмыгнул за стеклянную дверь дворца. Тонкий долетал оттуда до толпы гнусавый голос его:

- В гроб уйду, а не забуду стерве! Законопачу! Загоню дальше солнца, мать бы...

Мужики трясли бородами свирепо. Гулко, норовя, чтоб услышали гости и челядь, лаялись:

- Рвань... Костоглот, сукин сын!.. Кровопиец!.. А еще генералом прозывается...

И, окружив Варвару, пытали ее миром:

- Так, значит, шабашит?.. Под церковью-то?..

- Шабашит, милые...- крутила головой попадья зловеще и загадочно.- Шабашит, враг.

Но мужики знали и без нее, что шабашит.


V

Гедеонов - князь тьмы. Древние сбылись, седые пророчества. Мать Гедеонова - тайная дочь царевны и Тьмяного. И зачат был ею сын ее от демона, ходившего по ночам и делившего с ней ложе черной, запретной любви.

Потому-то Гедеонов и колдовал на огне и мраке, справляя шабаши то в храмах, то на кладбищах...

В молодости Гедеонов каверзничал и шабашил на миру открыто. Проникал в тайники царские. Неведомыми какими-то гарями опутывал властительниц-женщин. Сам становился властителем. Деньги и власть текли к нему сквозь стоны спален. Потом он уже покупал актрис, молодых жен чиновников, публичных девок, девственниц - прямо на улице и неистовствовал люто.

- Деньги - все! - говаривал он.- За деньги, за золото можно купить самого черта с его войнами и мятежами. С красавицами и ведьмами!

И дрожал, точно в лихорадке, заслышав звон золота. Пресыщенный властью над властителями, откровенничал перед приближенными.

- Я - царь страсти, а страсть - владычица жизни. Древние это знали лучше нас, но они были глупы:

искали внешнего, а не подспудного успеха. В Египте, в Греции, в Риме владыки царствовали и пытали публично силой каких-то законов. Настало время владеть миром подспудно - при помощи страсти, денег и лжи. Да, лжи! Ложь - спутница страсти. Деньги - спутники лжи. Это - мои орудия. Гм... Ого! Весь мир мне, благодаря им, подвластен. Я как бы держу в руках мировую историю. Женщины - властительницы глупых.... Я, умник,- властитель женщин. Попробуй кто-нибудь мне прекословить. Земля задрожит от взрывов. От войн! От голода! От мора! Да здравствует страсть, царица жизни! И я, ее рыцарь,- скрытый царь над царями!

Когда же "рыцарю" напоминали о гневе толпы, о мщении - он издевался в ответ строго:

- Революция - это власть, плюс страсть, плюс... Так чего ж мне бояться революции?.. Скорее наоборот.

И дивились все его всемогуществу, размаху, дерзновению. Возносили ему хвалу. А он неистовствовал. Правил скрыто правителями, проповедовал, учил, благотворительствовал. То есть благотворительство это заключалось в том, что он заманивал в дворец-тайник женщин, девушек, девочек, мучил их там до крови. В живых гробах,- до темного ужаса. Точно свершал дьявольский какой-то обряд.

Устав, хохотал, хохотал от скуки.

Надоедали измученные, уродливые, уличные. И жаль было денег и сил - сил мучителя. О, праведник страсти! Местью, угрозами, звериной своей красотой, молодостью - добивался он любви непогрешимых: так завербовал вот и эту последнюю свою жертву-страсть, мученицу благочестия - княгиню (а потом и ее дочь - свою дочь?).

"Святое семейство". Надо же душу этой планеты освятить ложью, пусть боготворит ложь толпа! Ложь-мать правд. Ложь - одна, единственная и неповторимая, а правд - тысячи. И что ни человек - то новая правда.



* * *

Дед, прознав про какую-то уж жуткую каверзу праведника, отрекся от него. Отреклась и мать.

Отобраны были у Гедеонова дедовские особняки, фабрики, имения, заводы. Мать оставила ему одно только Знаменское.

- Подковал меня старый черт, мать бы...- изливал душу Гедеонов сам перед собой.- Без денег - какая это к черту жизнь?.. Зарез! Зарез!

Утешал его Офросимов. Но он, дрожа и крутясь, екотал люто:

- Де-нежки-и!.. Деньжу-шечки!.. Где теперь мне достать их?.. А уж и докажу ж я старому черту, коли достану денег... Докажу!..

Делать было нечего. Удалившись в Знаменское, жил во дворце Гедеонов один-одинешенек. Копил месть всем и всему. Ждал молча смерти деда и матери. Боясь отравы да убийства, не выходил из дворца. Изредка только в ясные ночи подымался на башню, откуда следил в телескоп за движением светил, делая какие-то вычисления. Ибо Гедеонов не чужд был науке. Книга его "Проблема мироздания" даже вызвала шум в ученом мире, как бахвалился сам помещик...


* * *

Как-то ранней осенью, когда исходившее послед ним светом солнце обливало сады, подобные золотой сказке, и вышитый серебром рек бархат чернозема завернул в Знаменское навестить легендарного затвор никапомещика какой-то дальний его родственник-друг.

Обрадовался Гедеонов другу.

Но, узнав, что с ним драгоценности, странной задрожал дрожью.

- Ой, де-нежки! -тер он уже лихорадочно руки.- Жди того наследства, мать бы...

Не мог дышать ровно. Дождавшись вечера, потащил друга на прогулку.

За скрытыми чернокленом беседками, в саду, под непроходимыми рядами жасмина, вдруг, выхватив револьвер, выстрелил в упор в Офросимова (это-друг).

Упал тот навзничь. Безнадежно раскинул руки. И умирающие, помутнелые глаза его долгим уставились на Гедеонова упорным взглядом...

Непереносимо страшен был этот взгляд. Мир содрогнулся бы от него... Гедеонов же только отвернул острое, перекошенное лицо. И чтобы скорей прикончить друга, хляснул его дулом револьвера по темени. Серые мозги, перемешанные с кровью, брызнули по траве...

В саду вырыл Гедеонов тайком яму. Закопал труп друга. В спешке забыл даже взять деньги (драгоценности, золото).

Перед рассветом уже, преследуемый странными голосами и призраками, вспомнил, что ведь деньги-то остались... Но откапывать труп было поздно. Впору было только заметать следы убийства...

Следы Гедеонов замел. Но его точило. Напрасно искал он, как бы избавить себя от пыток, странных голосов, привидений и вещих знаков кары... Спасал только чертов хохот.


VI

Поставил Гедеонов часовню с неугасимой лампадой на могиле друга. В навьи проводы тайком закопал крест. Но не помогло: умирающие, непостижимо страшные глаза преследовали его и пытали лютой пыткой...

- Выстрою-ка церковь на крови...- надумал Гедеонов.- Говорят, помогает...

И закипела работа...

Из-под разобранной часовни каменщики нечаянно, закладывая фундамент, вырыли полусгнивший труп Офросимова, изъеденный червями и подземными гадами.

В страхе разбежались рабочие...

А Гедеонов, ощупав гнойный, зловонный труп, достал из-под шелкового жилета кольца, бриллиантовые часы, толстый кожаный бумажник. Подсчитал деньги - десять тысяч. И, обрадовавшись, что на постройку церкви как раз хватит, зарыл труп там же. Каменщикам же строго-настрого заказал шалтать о трупе.

- Это - утопленник...- твердил он перепуганным рабочим.- В озере утонул... Ну, а как утопленников хоронить на кладбище запрещено - его тут и схоронили...

Каменщики подмигивали:

- Как же они под комплицу его засунули-то. Чудно что-то... Не укокошили его?

- Не поймут, дураки! - кипятился Гедеонов.- Часовня после была поставлена, мать бы его...

Выстроили церковь, освятили.

Но не помогла и она Гедеонову. Призрак с жутким, непереносимым взглядом неотступно ходил за ним и пытал люто.



* * *

Прослышал Гедеонов про злыдотников, пророков зла. Переодевшись странником, пошел тайком к ним в лесные их кельи. Но злыдотники велели не залечивать язвы духа, а растравлять их.

- Не-т, это не дело...- стискивал Гедеонов зубы, уходя от злыдоты.- Клин надо вышибать клином...

Тогда же многие из злыдотников по приказу Гедеонова высланы были в Сибирь, а кельи их заколочены.

Сам же Гедеонов уехал опять в Петербург шабашить по-старому, по-бывалому. Но теперь уже скрыто и тайно.

Было открыто "Общество защиты детей от жестокого обращения". Гедеонов, собирая на улице приглянувшихся ему бездомных девочек и мальчиков, вез их к себе в дом... А после, строго-настрого запретив им говорить, где были и что с ними делали, отпускал.

- Клин надо вышибать клином! - скрежетал зубами Гедеонов, дрожа и сжимаясь.


* * *

Узнавший о его приезде дед-вельможа, боясь мести" сменил гнев на милость и пригласил внука к себе во дворец.

Но Гедеонов не очень-то шел к деду. Только как-то раз будто нечаянно залучил в особняк к нему.

Старик вельможа, больной и дряхлый, лежал уже в постели. Приход внука его очень обрадовал.

- П... По-целуемся...- шептал больной, подставляя Гедеонову посинелые, полумертвые губы. - Прощаю все... Прости и ты... Ради Бога...- молил он внука.

Гедеонов молчал, держа за руки странную какую-то, молчаливую девочку: ее он привел сюда, чтоб доказать свою преданность "Обществу защиты детей от жестокого обращения". Затем и приехал вот в особняк.

- Спасаешь малюток? - бодрил старик внука. Но тот, не глядя на старика, затворил в спальню дверь.

- П... про-щаю...- бормотал вельможа.- Про-сти-и и ты... А?..

- Ага... старый хрыч...- прошипел Гедеонов, задыхаясь.

Молча раздел перед глазами больного девочку донага. Завязал ей платком рот. Надрезал кожу.

- Кр-ро-о-вушка! - хохотал Гедеонов, костлявыми стискивая длинными пальцами хрупкое тело глухо стонущей девочки.- Ох, кро-овушка-матушка!.. Ах, девчу-шечка моя голопузенькая!..

Впившись, как пиявка, в грудь девочки, горячую сосал из нее горько-соленую густую кровь. Пил жадными глотками. Ныл:

- Кровушка... Кровушка.

Старик, вперив остановившиеся, расширенные, побелевшие глаза в Гедеонова, непонятное что-то промычал. Шевельнул чуть заметно синими непослушными губами, да так и застыл...

Вытер Гедеонов залитые кровью губы. И зеленые острые глаза его налились сукровицей...

- Я-я т-тебе покажу, как нравственность наводить...- екнул он, трясясь и брызгая ядовитой слюной.

Схватил старика за горло внезапно и емко, как удав. Понатужившись и грузно навалившись на него грудью, беспощадно, точно обвалившийся камень, придавил его, онемелого, синего, увидевшего свой конец, к стене...

Руки Гедеонова были крепки, как железо.

Сгорел старик. Тело его, посинелое и закостеневшее, скомканное валялось на постели, поломанной грудой под шелковым одеялом...

Гедеонов, подняв с ковра нагую, окровавленную, тяжко стонавшую девочку, заказал ей молчать. Одел ее, обессиленную, немую. И тайком с нею вышел, молчаливо и бесшумно, из спальни через ряды раззолоченных комнат на улицу. И, усевшись в ожидавший его у подъезда закрытый бесшумный автомобиль, укатил глухими переулками в загородный вертеп...


* * *

Ночью у высокого цинкового, отделанного под золото гроба шла панихида. Гедеонов, как ни в чем не бывало, Суетился уже у гроба, расставлял свечи. Хлопотал около вельмож, сослуживцев деда, приехавших отдать последний долг... Утешал убивающуюся мать свою - дочь вельможи.

Три дня и три ночи Гедеонов, при зажженых свечах, самолично читал у гроба деда псалтырь... Только изредка чтение прерывалось чуть слышным, тонким хохотом, странным и глухим:

- Ха-а... ха... Клин надо вышибать... клином...


* * *

За защиту детей от жестокого обращения Гедеонову дали звание камергера.


VII

Темные и тревожные расползались по Петербургу слухи о камергере-деторастлителе, ученом и маге-докторе, о Гедеонове. (Сам Гедеонов распространял слухи о своей праведности и высокой учености.)

Наряжено было тайное следствие. Но из этого ничего не вышло. Гедеонов замел следы. Сам же уехал за границу.

Год Гедеонов, веселясь, провел в заморских странах.


* * *

В каком-то чужестранном городе встретил он красавицу землячку.

"Влюбился" в нее. А она - в него.

Влюбленные, обручившись, уехали в Россию, в Знаменское - венчаться. Гедеонов спешил с свадьбой. Ему нужно было где-то кому-то доказать, что и он "чтит святость брака" и верит в "Бога"...


* * *

Был задан в Знаменском свадебный пир. С сумерек над озером в саду зажигались разноцветные китайские фонари. Огненным взвивались ключом ракеты.

Гедеонов на хрустальном балконе розового китайского домика, обрызгиваемого светлыми фонтанами, перед невестой своей, одетой в голубой и белый шелка, мечтательно и томно раскинувшейся в кресле бледной девушкой, опустившись на колени, целовал ей ноги больно и сладко:

- Ой, сладость моя!.. Не утолю любви я. Не утолю!..

В голубом странном свете фонарей и выглянувшей из-за каштанов полной луны, словно кукла, дрожала и вскрикивала девушка, лукаво-испуганно вытаращив на Гедеонова шальные глаза. Но что-то не девичье, много изведавшее было в. улыбке губ ее.

Страстно и гибко разметав ноги, стан, светлокудрую откинув назад голову и выпятив юную, тугую грудь, глядевшую из-под тонкого шелка острыми сосцами врозь,- невеста ждала.

Дразнила девушка собой Гедеонова. Пьяным глядела на него взглядом. Улыбалась томно-дерзко. Медленно и протяжно вздыхала.

А Гедеонов обхватывал ее поперек длинными костлявыми руками. Точно переломить ее хотел. Худой прижимаясь шершавой щекой к ее бледной нежной щеке, рычал исступленно:

- Съем!.. Наслаждение ты мое!.. Ог-г...

Сжимал девушку так, что та задыхалась и стонала от боли. Брал ее полудетскую кукольную головку трясущимися руками. К тонким подводил, кривым губам. Целовал ее до крови, прикусывая губы и дрожа. Шептал задыхаясь:

- Не вытерплю... Не утолю любви! Как вспомню, что голенькой... тебя буду держать... девственницу... так дух и захватит!.. Никто-то тебя не видел еще голенькой... А я буду держать и... сладость моя!..

Мял ее остервенело. Тер в руках. Но она, измученная, не отбивалась. Только стонала глухо.

Да не переставал Гедеонов и ломал тонкие ее, детские пальцы. И целовал кровожадно, словно зверь. Сладкую сосал, разжигающую кровь из ее красных прокусанных губ.


* * *

Из верхнего сада музыка лилась. Ветер качал шапки каштанов, обливаемые синим огнем луны. В лодке, подплыв под черное крыло каштана, целовал Гедеонов, мучил невесту ненасытимо. А та стонала, бледная и измятая...

В дворце пылали огни. Гремела музыка. Страстно и влюбленно перешептывались увядающие осенние травы и цветы, разливая пьяные ароматы и росы. Хороводы горячих, бредящих женщин носились, словно одержимые, в огненной языческой пляске.

В церкви, под венцом, всенародно Гедеонов, упав на колени перед невестой, убранной в светлый шелк и алмазы, целовал подол ее платья. Вскрикивал яростно:

- Вот когда утолю я любовь!..

В дворце ночь напролет пиршествовали и веселились гости. Гедеонов и невеста, ликующие, слегка утомленные, вскруженные плясками и вином, с горячими, затуманенными страстью глазами, сыпали улыбки, радость, искристый, звонкий смех.

Перед рассветом молодых проводили в розовый китайский домик.

С час было тихо. Как вдруг там что-то зашумело, оборвалось. Раздались хрипы и стоны...

Перепугавшиеся гости, подхватившись, кинулись в цветник. А там уже метался выскочивший из окна в сад обезумевший Гедеонов. Глухо шипел, корчась около фонтанов, словно передавленный колесом гад:

- Объегорили!.. Околпачили!.. Подержанную девчонку всучили... В дамки, сволочь, прошла... И это в семнадцать лет!..

В отцветшем саду, полном странных шумов и осеннего бреда, взвивались ракеты. И музыка неистовствовала. Жутко маячил на горе, при свете зари, залитый огнями дворец. А у фонтанов, свирепо рыча, метался диким зверем, скрипел зубами Гедеонов.

- Месть!..


* * *

Свадьбу все-таки доиграли. Гедеонов назавтра о том, что его объегорили, молчал, точно в рот воды набравши.

Но скоро молодая захирела.

Ее Гедеонов мучил каждоночно, допытываясь, кому она отдала девственность? Упорно молчала истерзанная, разбитая женщина.

Не прошло и полгода, как она отдала Богу (или черту) душу. И никому невдомек было, что ее доконал Гедеонов. Ведь он так горевал и убивался по ней!

Но горевал и убивался Гедеонов не по жене. А оттого, что его объегорили. Всучили ему в жены подержанную девчонку.

- Не потер-плю-у обиды! - рвал он на себе волосы.-Вознагражу себя!.. Месть до гроба!

Кусал себе руки и диким стонал, свирепым стоном...


* * *

Надумал, как вознаградить себя.

В алтаре Знаменской церкви, под престолом, выкопал Гедеонов пещеру, сделав крытый ход с клироса. Перенес туда чудотворный престольный образ. Двенадцать неугасимых лампад возжег перед ним...

Мужики только диву давались: притих Гедеонов, пропал где-то, словно его и не было.

А он в подпрестольном жил склепе.

Некто, обрадовавшись, что Гедеонова, князя тьмы, осенила благодать, отслужил благодарственный молебен. Место же, где жил Гедеонов, назвал "святой склеп".

Туда опускались на поклон только больные, за чудом.

Также опускались в подпрестольную келью к чудотворному образу из-под венца невесты, за благословением.

И одни. Благодати больше.

Только красивые невесты выходили оттуда смертельно бледными, шатающимися и разбитыми...


VIII

За старым запущенным садом, раскинувшимся вокруг белой каменной церкви, над крутосклоном низкая хилилась, крапивой заросшая и бурьяном, хата. В окнах ее желтые цвели анютины глазки. А стекла были выбиты.

В Знаменском велось так уж издавна. Каждая хата была низка, коса, а в окнах были выбиты стекла. Ничем одну хату от другой нельзя было отличить. Но хату старого попа Сладкогласова можно было отличить тем, что в окнах ее вечно цвели анютины глазки, а около ворот постоянно вертелась шустрая, жеглая, мутноокая Варвара, что наводила на все Знаменское страхоту своими заговорами, нашептами и приговорами. Варвара была приемышем попа.

На зиму уезжала она учиться в епархиальное.

Но как только расцветало красное лето и Варвара, вернувшись в Знаменское, бралась за свое - мужиков, а особенно баб опять жуть охватывала. Томила смертным томлением.

Когда же какая-нибудь напасть или приклюка вваливалась во двор, волей-неволей приходилось идти к суглобой молоденькой ворожее. Варвара будто бы зналась с нечистью и по ее напущению черти бедокурили среди мужиков. Мужики просили ее избавить их от бед и напастей.

А она закатывалась низким недевичьим смехом... Строго и мутно глядя в глаза мужикам, наливала красного вина в чарку и отламывала ломоть хлеба. Дула и плевала под ноги. Давала мужикам хлеба с вином.

- Ешь тело... Пей кровь!..- строго шептала она, низко и жутко.

Все шире и шире, все дальше и дальше толки расползались по округе и пересуды. Наводит на селяков жуть и страхоту. Насылает напасти, порчи, приклюки, болезни, глады и моры.

Кабы не призналась Варвара, что сном-духом не знает про колдовство и порчи, а вовсе - отводит от мужиков беды отговором на хлебе и вине, подходом, выливом и заливом - громада разнесла бы ее. И костей не оставила бы.


* * *

Бедокурил, стало быть, Гедеонов. Недаром же прошла слушка, что он отмаливает грехи в подпрестольной келье. Наколдует, да и отмаливает...

В бурю деревья в его саду, шла слушка, не качались. На посевы его на падал град. Огонь не брал лесов, гумен и дворца Гедеонова. Ему покорялись тучи, огонь и бури. И служило солнце.

Гедеонов хотел - звал холод. Хотел - жару. Заговаривал дождь и росу, отчего травы засыхали, вяли цветы и хлеба. Накликал и укрощал ураганы, вихри, водовороты. Завидев чертову крутню - метель,- бросал в нее нож. Вихрь пропадал, а на ноже оставалась кровь зарезанного черта...

В полночь выходил Гедеонов на озеро. Вызвавши Водяного, заводил с ним разговор и брал ключи от пекла.

Также улетал Гедеонов с ведьмами на тысячелетний дуб. На ведьмовском шабаше беды мужикам стряпал. Бед этих было столько, что и не перечесть...

Как мужики не догадались об этом раньше? Все нашепты эти да наговоры понапутали. Сколько было шептуних на Руси, а не слыхивано, чтобы на хлебе и вине шептали. Ну, и пошло, будто ест тело и пьет кровь Иисуса Христа поповна, да и мужиков заставляет.

Отводить-то беды наговорами Варвара и отводила. А только неспроста. Может, Гедеонов надумал какую-нибудь каверзу на мужиков? Вот и научил поповну отговорам. Темно все и путано. Враг ли Варвара или друг мужикам?..

Хорошенько-то ее никто и не знает. На народ она не показывалась.

Жутко было ее лицо. Не лицо, а смерть. Щеки бледны. Извилистые, сомкнутые плотно губы тонки и строги. Взгляд под черными крылатыми бровями суглоб и мутен.

В глаза поповна никому никогда не глядела. И никто не знал, какие у ней глаза. Чуялось только, что мутны они, и черны, как туча, и остры. В зрачках ее будто бы люди и звери отражались вверх ногами. Знак, что она ведьма и продана дьяволу...

Будто и веселилась Варвара. Носилась, как жесть, из дому в лес, из лесу в дом. Низким хохотала, недевичьим смехом... Пела мужицкие песни... А все-таки жутко печальное было в ней что-то и зловещее.

То лютая на нее находила грусть. То смерть сердце вещало. Обставляла она себя иконами, крестами. Окуривалась ладаном. Загадочные твердила молитвы...

А то охватывала вдруг Варвару ненависть. Кляла она мужиков. Божилась, что кабы власть да сила - поперецала бы их всех...


* * *

Когда старый поп Сладкогласен умер, к Варваре прислали молодого бурсака. Михаиле должен был занять место Сладкогласова.

Венчали Михаиле и Варвару в Знаменской церкви приезжие попы. Венчали вечером.

Из-под венца, радостная, трепетная, спустилась по каменным ступеням Варвара в глубокий, душный, двенадцатью зелеными лампадами освещенный склеп. Упала перед чудотворным образом ниц...

А к ней, вдруг выскочив из-за перегородки, слютелый подбежал Гедеонов. Опрокинул ее. Ошеломленную, жутко молчавшую, скрутил ее едкими, крепкими и тяжелыми, как железо, руками. Сжег.

Все закрутилось у Варвары... Искрометным колесом пошло... Огненный меч пересек ее пополам...

В жгучем, кровавом огне подняла она мутные косые глаза свои, черные, как туча. Широко раскрыла веки. Узнала в чудище, мучившем ее,- Гедеонова...

И вдруг, захохотав зловеще и дико, стиснула зубы... Обхватила гибкими молодыми руками, обвила собой трясущегося Гедеонова, как лоза... Черная колдунья разгадала князя тьмы...


* * *

Перед темным образом горели кровавым, жутким зеленым светом двенадцать лампад...


IX

Ни много ни мало, десять лет шабашил так Гедеонов, наезжая на лето из Петербурга.

Селяки, прознав про гедеоновские каверзы, унесли чудотворный образ в лесной скит. В церковь же перестали ходить, Гедеонов шабашил теперь открыто. Поп Михайло боялся его, как огня.

Может, попу и невдомек было...

Только селяки дозволяли Гедеонову. В глаза звали его гадом и живоглотом.

Копил Гедеонов, копил кровавую месть на мужиков... Но молча ждал до поры до времени.

Черная подошла гроза. То здесь, то там, словно волны разгневанного черно-бурунного моря, вахлатые и обомшелые мужики подымались. Глухо и жадно, смертельной к вековым обидчикам ненависти, ночные бросали в небо зарева огня. И пылали высокие скирды хлебов над осенними полями, как зловещие свечи над гробом...

Гедеонов, сам того не ведая, насытил лютую свою, годами копленную месть. Реками крови насытил...


* * *

В молчаливом, багровом урагане вставала Русь. Погорала на нескончаемом огне обиды и гнева. Вещие, роковые клики звали ее на кровь. И кровь лилась реками...

Перед кликом свободы - был клик мертвого ужаса. И Русь, закрыв глаза, как зачарованная, шла от смертельной тишины в бездну, в войну,- не все ли равно! Но то не война была с бедными правдой и душой, но хитрым, кровожадным и вероломным татем - нет! То боль была неугасимая, боль тишины смертной и всепопаляющая тоска...

Кощунственно пытал тать Русь, сожигая сынов ее отравленным свинцом. В ночи люто подкрадывался и вероломно к уже сраженным, к раненым и безоружным. И одна ужасающая бойня сменяла другую ужасающую бойню...

Русь! Родина! Неужели же ты простишь все это? И отравленный свинец, и бойни раненых, и смертельную, кровавую обиду?.. Неужели сердце твое не полно неукротимой, вечной ненавистью, зловещим, навеки ненарушимым обетом мести?!

Запомни, Русь! Отчизна! Запомни! Отомсти!

.Горы растерзанных, отравленных свинцом сынов твоих, горячей, смертной напоивших кровью досыта поля твои, стучат из могил костьми: "Отомсти!"

Тучи сынов твоих, изуродованных, ослепших, сошедших с ума, с оторванными руками и ногами, ползают 'по площадям и дорогам, немой посылая тебе, отчаянный крик-вопль, смешанный с кровью: "Отомсти!"

За обиду смертную! За отравленный свинец! За бойни раненых и безоружных! Миллионы отцов, матерей, сирот, вдов, в тоске и горе неизбывном, клянут тебя, Русь. Зачем, зачем простила поругание, проклятая родина?!

О Русь, так отомсти же! Кровью отомсти, солнцем Града, муками! Подобно Светлому, неслыханными муками своими отомстившему поругателям своим...


* * *

За грозой ужаса и тишины - шла освобождающая гроза гнева и светов. Алая разрасталась гроза. И небывалые загорались над Русью животворящие зори...

Но, как дыхание мора, ядовитые проносились над ней, смертоносные ехидны. И трупами несчастного, поруганного Израиля запруживались реки, овраги и рвы. И костьми завоевателей свободы бутились дороги...

Сатана, багряные раскрыв крылья, правил над Русью кровавый свой шабаш. Грозового же солнца Града полуослепшие сердцем и духом, слишком долго томившиеся в темнице лжи и тлена люди не увидели, не узнали...

Глухо, неслыханным пораженный кощунством, замыкал народ душу свою навеки. А его кляли и проклинали одни, мучили, пытали и казнили смертью другие...

По градам и весям расползшиеся ехидны разрушали дома, убогие поразвалившиеся хибарки селяков... Сметали скиты, моленные - корабли и кельи взыскующих Града. Жгли часовни и сборни. Вешали, расстреливали и обезглавливали побежденных...


* * *

Гедеонов послан был из Петербурга покорять восставшие села. И он покорял, сея вокруг себя смерть. Реками крови утолял смрадную душу свою. Насыщая зависть и непонятную лютую месть жадно!..

Когда, сплошным застигнутое грозовым шквалом, поднялось с дрекольем древнее Знаменское, Гедеонов, нагрянув с черкесами, открыл по хибаркам огонь. А поджегши село, ловил опальных мужиков...

Связанные, обеспамятовавшие, падали те на колени. Приносили повинную.

Но Гедеонов еще пуще свирепел. Пытал мужиков на гвоздях и пепле. Пытка следовала за пыткой.


* * *

Прикрутив верёвками шею к ногам, клали черкесы каждого на дыбу. Рубили, что есть мочи, лозой, перепаренной с солью и битым стеклом...

С дыбы иссеченных, черных от руды мужиков тащили на ворок. В длинную шеренгу клали. По проломленным,  оруделым мужичьим головам тупыми били железными каблуками. И черная кровь клейкими густыми потоками сплывала по загорелым лицам и растрескавшимся шеям...

- Что ж вы нэфэвэт?..- усталые, ворочали белками палачи-черкесы.- Мы устэл... Рэвэт, чорты!..

Но мужики молча лежали. Только жилы их передергивались смертно.

- Нэ ре-вэ-ть?!

Рассвирепевшие, озверевшие черкесы забивали им в пятки гвозди. Концами кинжалов вырезали на спинах кресты. А горячую, бьющую ключом кровь затаптывали пеплом, битым стеклом и солью...

- Теперь-то вы у меня не зафордыбачите, мать бы...- топал тряскими ногами Гедеонов.

В застенке Гедеонов теперь дневал и ночевал. Самолично рубил мужиков нагайкой с железным наконечником. А изрубленное тело заливал известью и рассолом...

Красивых и статных, поставив на раскаленную добела, шипящую сковородку, дыбила челядь, приговаривая:

- Вы пригожи? Хороши, сахары-медовичи!.. Господ бить нам раете, а сами ж в господа... норовите попасть... Статочное ли дело?.. Это только господам милостивым полагается красота... А мы не имеем никакой полной правы...

- Ве-р.-но!.. Дыби их, мать бы... Я царь ваш и Бог... Я не по-позволю... Не позволю красивых рож носить, да еще ра-ба-м!..- обдавал мужиков Гедеонов пеной, пьяный от пыток.

И распинал их на дереве, едкой скручивая веревкой и рубя висячих железными прутьями, пока хватало сил...


Х

В ночь пыток ладящий какой-то мужичишка в рваном кожухе и латаных, набайковых портах, подбежав вдруг к балкону, кинулся на Гедеонова с концом косы, обернутым в тряпку.

У Гедеонова была только пробита шинель. А зато мужичишку черкесы, схватив, посадили на заостренную рогатину. Перебили ему суставы на руках и ногах и скрутили веревкой череп...

Кровавая забила у мужика пена. Черная руда потекла из-под него по рогатине густыми запекшимися шматьями. Взбухли на висках и сделались черными жилы. Налившиеся сукровицей глаза полезли на лоб... А черкесы скручивали голову все крепче и крепче...

Мужичонка уже хрипел смертным хрипом... Но крутить не переставали.

Когда череп, не выдержав каната, затрещал, как разбитый горшок, разломился и серые вывалились из него окровавленные мозги, Гедеонов, ткнув сапогом в дымящуюся, кровавую чашу черепа, захлюпал:

- Ну, чем он виноват?.. Подстрекли его... Он и пошел... Господи, прости ему... Не ведал бо, что творил...


* * *

За ночь покончили черкесы с мужиками. А наутро сгоняли уже в застенок молодух и девушек...

Лютой вламывались в мужичьи хаты ватагой, лезли на полати, гогоча, точно жеребцы:

- Хады за нам!.. А то абажгэм!..

Старики, забившись в угол, жуткий подымали вой. Острые, полосующие сердце крики вырывались из тесных хибарок, катились по улице диким клубом...

В закоулках штырхали черкесы шашками девочек. И хрипели те, как затравленные, обезумевшие звери. Выпучив остеклененные глаза, хватались за концы шашек. Резали себе руки, груди, лица...

Черкесы брали в охапку девочек, несли во дворец. Там Гедеонов пытал их кроваво.

- Кр-ровушка!.. Кровушка-матушка...

А челядь, согнав во двор и поделив молодух, скручивала их веревками да мучила.

С балкона опьяневший, обезумевший от крови Гедеонов кричал своим алахорям, сжимая костлявые кулаки:

- Я железное кольцо государства!.. Кого сожму- тому крышка!.. Вали в мою голову!..

Скрученные веревками молодухи хрипели порванными глотками:

- Будь про-клят!.. окаянный!.. Прр-клят!.. Проклят! Ха-ха-ха-а!..

Но, опомнившись, дико, жутко водили побелевшими зрачками. Каялись, без надежды на прощение...

- Согрешили... Про-сти-и...

Гедеонов, хватаясь за живот, долгим закатывался, черным смехом, скалил гнилые свои, желтые зубы. Кивал головой черкесам.

- Каково... А?.. Правоверные!.. Слышите, как поносят?.. Всыпать им по сто горячих!..

И, засунув рукава, мочили в рассоле черкесы свои нагайки. Секли скрученных полуживых молодух медленно и дико. И не хрипели уже пытаемые. Но ревели, как прирезанные животные. Жилы их, взбухшие, черные, выбрасывали запекшуюся кровь горячими струями, обагряя сапоги черкесов...

- До-вольно! - лениво махнув рукой, бросал Гедеонов с балкона.- Хорошего понемногу...


* * *

В немом, неукротимом приливе гнева и ярости, мстя за поруганных отцов, матерей, братьев, сестер, дочерей, сыновей, жгли мужики, жгли помещичьи дома, дворы, гумна. Разоряли, крушили управы и суды: это был суд огнем над судами...

Но переловил огненных судей Гедеонов.

И нарядил свой суд...

В душном темном застенке, за обмусленной старыми, рыжими кровями кривой дыбой, собирались вокруг связанных и сваленных в кучу мужиков суглобые молчаливые судьи: казачий полковник, приставы и гедеоновская челядь. Гедеонов, ерзая на дубовой скамье, мутясь от тоски и злобы, держал перед ними речь:

- Итак, господа, разговор короток... Кто посягнул на священную... собственность, тому... мм... Так что этих вот эк-земпля-ров,- кивнул он на кучу мужиков,- придется отправить в места о-чень отдаленные... откуда вообще не возвращаются... Я настаиваю, го-спо-да, чтобы казнь была публичной, в поле... Для назидания, мать бы... Но вот вопрос, как казнить?.. По-моему, лучше всего - оттяпать головы! Нужна кровь... Может быть, господа, вам не по плечу кровь... Ну, а я не из таковских!

- А я думаю, можно обойтись... без крови... Помилуйте, ваше превосходительство...- робко приподнимался полковник,- Европа и все такое... Вот виселица... Чего уж лучше! А то как бы в газеты не попало... Помилуйте, это в Китае там каком-нибудь... головы оттяпывают...

- Эк, хватили!..- захохотал Гедеонов хрипло.- Га-зеты!.. Да наплевать мне на всех газетных жидков!.. Оттяпать!..- стукнул он кулаком по скамье.

Полковник покряхтел, погромыхал шашкой и, тревожно озираясь, козырнул:

- Не смею прекословить, ваше превосходительство...

- То-то и оно-то...- буркнул Гедеонов сердито. Судьи поспешно и тревожно, точно за ними следил неведомый мститель, разошлись.


* * *

Перед рассветом в поле ревели зловещие хриплые трубы. Из сел и деревень вываливали на острые обомшелые холмы пораженные немые толпы. Глядели на древнее каменистое поле...

За старой разбойничьей дорогой, средь диких, отверженных, провалившихся могил удавленников, отцеубийц и колдуний сколочен был высокий, стесанный гладко помост...

В белых саванах из потайных подвалов гедеоновской усадьбы к разрытому древнему отверженному кладбищу вели огненных судей, смертно поникших головами... За ними несли черные раскрытые гробы...

На помосте исповедовал поп мужиков. Крестил их тяжелым железным крестом...

Гремели гулкие мечи глухо. С плах катились, стуча по помосту, дымные окровавленные головы...

Палачи, поскальзываясь на гладких, густо смоченных горячей кровью досках, подбирали трупы казненных мужиков торопливо тряскими руками... Клали в гробы...

В жуткой предрассветной тишине, в зеленом луче затеплившейся зари опускали гробы в свежевырытые заклятые, отверженные могилы... И битый, красный, дикий кремень-суровец грохотал в гулкие пустые крыши, как вещий, роковой клич с того света.

А угрозные немые толпы расходились по деревням, унося с собой смертную, священную месть...


XI

В трупном смраде задыхалась полоненная Русь. Билась над одинокими могилами расстрелянных, обезглавленных и повешенных и маялась смертельно...

А древние дикие поля строгой наполнялись, неслыханной тишиной. Немые и страшные отстаивались в обители Пламени голоса бурь.

Грозно и жутко падал из старой башни темный, кровавый свет. Крутогоров бросал в мир вещие зовы ночи... Манимые грозными огнями, шли на крутую гору толпы гнева и ярости...

Шли на судную ночь.

Судною ночью, в маете, в смерче любви, страсти, ненависти и крови, встала перед Крутогоровым вещая Люда, словно из-под земли выросла. Дико звеня ножом, раскрыла синие свои бездны.

- А я иду продаваться... Крутогоров!.. Я уже продалась - ты и не знаешь?.. Я - гулящая!.. Ну, кричи, убивай же меня!.. Вот нож.

Но Крутогоров молчал. Ибо неведомо, молчаливо и страшно убил в сердце своем Люду. Похоронил навеки и безвозратно.

- Ха-ха-а!..- рыдала Люда, больно и настырно хватаясь за руки Крутогорова и падая перед ним на колени.- Все это я выдумала!.. Я люблю тебя, Крутогоров.

Страшна любовь: ибо она мать ненависти и бурь. О любовь, любовь, не ты ли черными молниями проносишься над безднами, разрушая и сожигая мир? Не ты ли взрываешь на дне души хаос и смерть?.. Ибо Крутогоров проклял, вырвал из сердца Люду, огненную и кровавую свою любовь... Но и благословил ее?


* * *

В судную же ночь Гедеонов, почуяв недоброе, отыскал в лесной черетняной хибарке Феофана. Выложил перед ним смрадную свою душу, жалуясь и скуля:

- Душат, мать бы... Мертвецы. Покойники. Сволочи!.. Отправил я мужиков на тот свет немало... С кем не бывает?! Ну, а теперь они меня душат по ночам... Кровавые... Что делать, а?..

И вдруг, выпрямившись, стукнул себя кулаком в грудь гулко.

- Я железное кольцо государства! Какая тебе забота?.. Твори волю пославшего. Ты что скажешь, дядя, а?..-подмигнул он гнусно Феофану,-скажи что-нибудь-ка.

Но Феофан только покачал головой, глядя строго в ночную даль.

От князя тьмы исходили законы, страшные тем, что они охраняли зло как некий запретный плод. А у людей, похитивших зло, страх кары телесной заслонял лютейшую кару духа.

Законы делали сверхзло. Стало быть, Гедеонов должен был понести тяготу вдвойне. А он не только не понес тяготы, но - зло сделалось для него наслаждением, не страданием.

- Молчишь?..- затошновал и замаялся Гедеонов в смертельной нуде, заслышав странные отдаленные голоса. - Что это?.. А?.. Что это?..

Глухо отозвался из сумрака Феофан:

- Заступает судная ночь...

- Какой же это суд?

- Суд земли.

- А я?..- Гедеонов, вывернул ладони, согнув пальцы крючками и впился в Феофана колючим, едким взглядом. - Ведь я творил волю пославшего... И меня- судить?..

- Поздно,- качнул головой Феофан.

- Ой, ли? - подвел Гедеонов к глазам Феофана свои колкие глаза.

Но вдруг отскочил назад: взгляд Феофана незримый горел голубым светом.

- Светит! - в ужасе крутнул приплюснутой головой Гедеонов, вскинув костлявые свои руки, словно дьявол крылья.- А ведь он отверженец!.. Ведь он проклял все!..

Может быть, Феофан, проклявший Сущего, теперь, заслышав голоса и знаки судной ночи, непостижные, невозможные, невидимые для взора, но видимые для духа бессмертного, принял и благословил свет и Сущего?

До этого Феофан шел только за солнцем Града. А солнце Града не светило ни Богу, ни дьяволу. Ибо родилось оно от встречи доначального хаоса с творящим черным светом жизни, как от удара стали о кремень рождается огонь.

- Ха-ха-ха!..- откинув назад голову, затрясся Гедеонов медленно.- Он думает, я боюсь покойников!.. Гадо-та несчастная! Да знаешь ли ты, дохлая собака, на что я способен?! Не стереть в порошок могу я вас, дохлых, червивых крыс... Нет! Я могу вас жечь, варить в смоле... И буду варить в смоле, мать бы... Я буду четвертовать, колесовать... Ррубить - терзать-терзать-терзать!..- хрипел он, дрожа и извиваясь.- Да!.. Губить проклятое стадо... гу-би-ть!.. Огнем, ядом, язвами, мечом!.. Все в прорву! В прорву! прорву.

Рвал на себе погоны, сгибаясь в кольцо, словно гад. Гремел шашкой. Замахивался ею на Феофана...


* * *

Вдруг в дверь хибарки глухие вломились красносмертники, злыдотники, побирайлы. Окружив Гедеонова грозным кольцом, зловеще и молчаливо навели на него свирепые свои, напохмуренные лица.

- Кто это?.. А-а?: - ощерились они.- Говори!

- Кто смеет спрашивать!..- вытягивал вперед длинную, судорожно трясущуюся голову Гедеонов, гулко стуча себе кулаком в грудь.- Меня, Гедеонова?..

- Молчи, елазука проклятый, змей-горыныч...- ворчали мужики люто. - Погоди, выведем мы тебя на точек...

- Да вы знаете ли, сиволапые черти, кто я! - юлил Гедеонов и грыз себе руки. Глухо смыкалась толпа.

- Ну, говори, кто.

- Конечно, нам нечего ссориться...- подкатывался уже мелким бесом к мужикам, хихикая, Гедеонов,- это не важно, в сущности, что я генерал... Что сам царь удостоил меня своей благодарности... Это не важно, мать бы... Я простой!.. я и мужиков люблю... Ей-богу... Все мы, слуги царские, должны любить мужиков... Потому что их больше ста миллионов... И армия наша - кто же это, как не мужики?.. Кто охраняет нас и кормит, как не они же?

- То-то оно-то...- зловеще скалила зубы злыдо-та.- А земли дали кормильцам-то этим да хранителям много?.. Отвели глаза нашему брату Государственной Думой этой самой... Жулики жуликов поскликали... За жидов там распинаются, да за Поляков, а мы как жили без земли, да так и остались.

Заплясал Гедеонов, зашелся в долгом злорадном хохоте.

- Да ведь это ваши ж печальники!.. Ха-ха!.. Ай да Мужички!.. Удружили, нечего сказать?.. Вот что...- кивнул он головой.- Не видать вам земли, как своих ушей... А вешать и расстреливать вас будут за первый сорт.

- Это еще бабушка надвое гадала...- ухмыльнулись бородачи едко.- Теперь-то вы держите землю, да плахуете нас... А что тады-то запоете? Как японцы с немцами али китайцы пойдут на Рассею? Да запасных ежели тронут?.. Будет буча... буза... Бу-дет!

- Фю! - свистнул Гедеонов и захохотал лихим, гнусавым хохотом,- забротают голубчиков - и не пикнете!

- Не дадите земли - погибнет Рассея!

- Враки! - фыркал Гедеонов.

- Погибнет! Чтоб провалиться - погибнет! Туда ей и дорога! Коли земли не дают мужикам?.. Да и лучше с немцами жить, чем с вами... Немцы, по крайности, ученые: земли дадут.

Гедеонов, присев, хихикнул в нос. Подмигнул Феофану, строго молчащему в углу.

- На что им земля?.. Три аршина достаточно, чтоб закопать, когда повесят... Вот, меня ругают, душегуб, то да се... А я справедливость люблю... В тебе горит... священный, так сказать, огонь?.. Ну, так нужно потушить его, мать бы... Чтоб все равны были!..

В сумеречной, странной тишине подступали к нему мужики вплоть, тряся бородами.

- Молчи-и... душегуб окаянный... Головоруб... А то прикончим... Нехай тады нас вешают... Али голову отрубают...

- Не... подсту-пать!..- хрипел, точно зверь, Гедеонов, выхватывая шашку.

Молчаливо и грозно толпа ринулась на него стеной. Но, сгибаясь, словно гад, бросился Гедеонов клубком. в слюдяное, ветхое окно. Шмыгнул за хибаркой в ельник. Загрохотал по отвесным каменьям под обрыв.

- А-сп-и-д!..- смятенно гудела толпа вслед. В тесной глубокой расщелине, забившись в колючий глухой терновник, лежал Гедеонов, грудью к земле, не дыша.

Над ним вещие проносились голоса судной ночи...


XII

В ночи шелесты и запахи цветов и трав, шумы и всплески волн перемешивались с синим светом и чарами сумрака.

Златокрылая выплывала ладья с белыми ангелами. Сладко и нежно сыпались, словно жемчуга, светлые искры струн...

Пели ангелы. А из священных рощ с зажженными свечами выходили сыны земли: чистые сердцем, песнопевцы-поэты, труженики-пахари.

На лазурных волнах качалась, словно лебедь, златокрылая ладья. Ангелы сплетались с хороводами. Сады заливал нежный голубо-алый свет...

В тесной же, черной расщелине маялся Гедеонов. Прятал от света лицо. Скрежетал зубами.

Зависть лютая жгла. Не было сил изничтожить сынов земли. Непонятны и далеки были любовь, красота... но если б и понятны они были Гедеонову - сердце его не обрадовалось бы чуждой, не им добытой красоте. Оттого-то его и берет нескончаемая, гложущая зависть и жуть...

Только сничтожив чистых сердцем, и с ними - красоту, любовь, свет, утолишь зависть... Но нет сил!

А песни расцветали незримыми белыми цветами...

Сладкой плыли голубой волной. Переплескивались с листвою сада...

Отверзалась горняя. И алые распускались за лазурным заливом цветы, цветы земли. И белокрылые ангелы собирали их к пресветлому Престолу...

От усыпанного цветами и обрызганного росами берега шла до Престола лестница Света. Над лазурным тихим заливом, словно светлые стрелы солнца, подымались и опускались херувимы - словно светлые стрелы солнца...

Качаясь и кропя росой, сплошным пел, темным шумом величественную светлую песнь лес. Перед лестницей света, замирая в священном трепете, смыкались хороводы...


* * *

Крутогоров, в белых льняных одеждах, грозно-исступленный, молнийный, взойдя на лестницу Света, обнажил свое, опаленное черным огнем, сердце. Кликнул над цветным долом клич:

- Братья! От исхода" земли не знал человек огня жизни... Даже Единородный Сын Божий не был огненным, но - холодным... А как жаждал Он Огня!.. Братья!.. Огонь низвел я на землю. Небо и землю слил в солнце Града... Горите! Цветите!

Жуток и страшен был лик Крутогорова, сына Солнца, искаженный нечеловеческой пыткой огня. А отвержейный, расширенный взор иным горел, потусторонним светом.

- И ненавидьте, братья мои, чтобы любить!..- гремел он над цветным домом.-Не у вас ли землю отняли - родимую мать?.. И душат - не вас ли?.. Братья! Нет любви без ненависти!.. К гневу зову я вас!.. Вставайте! Се, творю суд: двуногим зверям с их логовищем - городом - смерть! Приблизился час... Ко мне, грозы и бури!.. Ко мне, огонь!..

- Сме-рть!..- протяжно и глухо грохотали толпы мужиков.

- Клянитесь!.. Клянитесь, что отымете у двуногих землю - родимую мать! - взывал Крутогоров.- Поклянитесь, что заживете жизнью свободной и светлой.

Гремели жутко и веще толпы, подняв тысячи рук:

- Кляне-мся!.. Сме-рть кровопийцам... Клянемся:

отымем!.. Близок час. Восстанем за свободу!.. За землю и волю!..

Согнувшись, словно служило, люто крутил головой в терновнике Гедеонов. В сердце его лютая была тьма. И гложущая зависть, и смрад. Не изничтожить чистых сердцем. Не осквернить непонятной красоты и любви. Не загасить света... Осторожно, на цыпочках, кривыми путаясь в колком терновнике тряскими ногами, заковылял он в глубь расщелины - чтоб не увидели его да не подумали, будто красотой пленился и он.

Перед глазами мелькнул вдруг стройный девичий стан... Гедеонов оглядел девушку жадно. А та, застыв, как вкопанная, схватила себя за косы, заметалась.

- Ха-ха... Ра-дость?.. 0-х!.. Пытайте!.. Тошно мне от благодати... Мучьте!..

Голос низкий, недевичий ударил по темному сердцу Гедеонова. Это был голос кликуши, тонкий стан, выгибаясь, манил, как драгоценный сосуд. Откинутая назад голова с черными качающимися кольцами волос, высокая под полотном острая грудь, плечи - тянули к себе неудержимо Гедеонова... Трясясь и шатаясь от похоти, словно пьяный, подошел он к девушке. Костлявыми обхватил ее, крепкими руками. Сжал ее всю так, что кости ее захрустели.

- А... а... а-х!..- задыхаясь, глухо и больно вскрикнула Мария, увидев перед своими глазами горбатый нос и узкие впалые глазницы Гедеонова.

- Огг...- дрожал и стучал тот зубами.- Я... чуть с ума не сошел было тогда... Помнишь, как ты ушла от меня?.. А теперь - сама... 0гг...

Но, когда Гедеонов, трясясь, повалил хрупкую, онемевшую девушку, засочилось сердце его гноем зависти и неутоленности: не одному ему дано это тело...

Убить девушку, чтоб никому больше не досталось? Но раньше-то были точно такие же, еще и лучше, да и будут?.. Неисчислимое множество людей наслаждалось до него телами красавиц; сердце же его жаждет тел и наслаждений, неведомых миру и даже Богу...

Махнул рукой на девушку, глухо стонавшую на траве. Сгорбившись, поплелся к озеру...


* * *

В камышах гудели и бились волны. Наполняли сумрак шалыми голосами. Над озером, взрываемым голубыми ветрами, полным загадок, стоял Гедеонов недвижимо. А на голове его волосы подымались дыбом...

Говорил ему неведомый, несуществующий, говорил из темноты:

- Надо найти то, что за Сущим... Или создать. Бездонна, темна и жутка была душа князя тьмы. Но и эту темь-жуть перешиб незвериный, нечеловеческий и небожеский голос несуществующего. Смертельно тошно Гедеонову было не оттого, что в тайники души его чуждый западал голос, но оттого, что голос этот был как будто - его собственный,- а может ли быть его голосом - голос дерзновения, разрушения и созидания?.. Душе князя тьмы близки только небытие да

смрад.

- Кто это? - екнул, сгибаясь в кольцо, Гедеонов. В терновнике гаденький плюхнул вдруг, гнилой смех. Разлились мертвые смрады...

- А это что?.. Это ж мое, родное... ничьё больше!.. Кто смел?.. Ограбили!.. Карраул!..

Застыл Гедеонов. Небытие да смрады - это единственное его, никому доселе не ведомое достояние - Похитил несуществующий...

А в душу князя тьмы западал, заливая сердце его черной расплавленной смолой, неведомый клич дерзновения - такой близкий, казалось, произносимый рядом, но и такой далекий и непостижный, словно это был голос замирного, досущего:

- Раз-руша-ть!.. Жить над безднами!.. Дол-лой фальшивые векселя... Вроде непорочного Агнца... Создадим сверхмиры!.. Сверхцарства!.

- Что за черт...- нудовал Гедеонов глухо и сумасшедше, весь в холодном поту, все еще боясь, что неведомый голос - его собственный. - Или и впрямь я спятил с ума?.. брр... Эй ты, кто там, говори толком, сволочь, мать бы!..- затопотал он остервенело.

- Я - черт,- отозвалось из темноты сухо.

Отвалило у Гедеонова от сердца. Обыкновенный черт, что без толку скулит в веках о покорении и разрушении вселенной да о создании сверхмиров, не так уж был страшен.

Ибо ему, Гедеонову, мучительны и жутки были только близкие к воплощению зовы сверхдерзновения, сверхразрушения и сверхсозидания, как и голоса красоты, -жизни творящей и предвечного пламени. Но скучны и смешны были мечты.

- Ну, так по рукам? - стукнул черт в темное сердце' 'Гедеонова.- Чего ж половодить?

Но загнусил Гедеонов с ядом, крутясь волчком и костлявыми размахивая, длинными, словно жердь, руками:

- Ах ты, облезлый!.. Ах ты, шарлота несчастная! А еще целишь быть царем жизни... Да ты и в подметки не годишься хлыстам этим куцопузым... Те, брат, не на словах, а не деле создают миры... А ты что создал за всю свою чертовскую жизнь?.. Попусту болтать - это ли называется творить?.. Мать бы... Нет... одно нам осталось:

душить да гадить!..- харкнул он яростно.- Ни на что мы больше не способны, нужно сказать правду! Одно осталось... Мстить за красоту! За радость! За солнце! Ах! Если б я создал миры... да наслаждался б ими один-одинешенек. А так - лучше ничто! Но и в этом нет мне утешения... Ни в чем не было мне утешения... И не будет!.. А будет только одно - как загасить солнце?..


XIII

В звоне волн, звезд и цветов златокрылая качалась ладья. Пели хвалу рассвету сады. Гудели леса и водопады:

Крутогоров шел в миры в свете и славе своей.

А хороводы мужиков, к горным подымаясь вершинам, воздевали ликующие руки:

- Солнце!..

Яркий свет, ринувшись грозным прибоем на горы, леса, гнал в темные провалы, непролазные дебри и глухие заросли сгибающихся в кольца, шипящих, разливающих яд гадов, жутко хохочущих с желтыми мертвыми глазами сов.

В тьме провалов верещала люто, корчилась нечисть, киша под темными навесами глыб. И скрежетал зубами в смертной нуде, забившись в глубь расщелины, Гедеонов.

А светлый гул и хвалы гремели все ярче и величавее. И белокрылые ангелы сыпали нетленные цветы...

Неприступный ударил в загорелые лица мужиков огонь. С высоты, от Престола сходил по алой лестнице Света Крутогоров, неся зажженное а ночи Солнце. И возглашал, пел пламенник радостно и страшно:

- Вот он, день звезд!.. Гремит в цветах светоносных. огниво мира. Это счастье и юность вернулись к земле в звоне звезд-солнц скрытых...

Здравствуй, звезда утренняя, заря жизни, свобода! И - да не будет мести тьме!.. Дарите радость и врагам - братья!.. Нет выше награды, чем сердце, зажженное любовью навстречу ненависти... Кого одаряли бы светлые, не будь темных? Так привет тебе, дорога Света, бессмертное светило, солнце!.. Ты - только вестник, посланный неведомыми твоими братьями-солнцами в бездны, намек замирного огня безмерного, что пребывает за пропастями небытия... Твои лучи дают смертым бессмертие. Ибо самое страшное, чем покаран человек на земле,- это смерть. А ты даешь... надежду безнадежным, солнце, наш жизнедатель... Ты пробуждаешь душу в песне, зовешь нас на подвиг и делание созидательное. Каждый получает то, чего ждет. Неверующий - небытие. Пресытившийся - ничто. Палач и мучитель - муки духа. Созидатель и творец - бессмертную жизнь. Ты, солнце, ищешь тех, кто к тебе стремится. Благодарение тебе за то, что принесло ты красоту и песню избранным, радость опечаленным. Ты - искупление всех преступлений и кар тьмы. Ты - оправдание мира. Будьте верны солнцу, братья мои и спутники!..
Сквозь тьму и провалы, в свете звезд - солнц, к чертогу замирного огня - вперед, избранные мои!.. Там, впереди - Пламенный Град! Радость! Радость! Радость!

- Свобода!..- ликовали хороводы.- Радость - Солнце!..

Охваченные грозами, трепетом, падали ниц люди, птицы и звери, склонялись сады и леса, приветствуя ярко-алое Солнце, заженное в ночи... Вселенной.

Книга первая | Книга вторая | Книга третья | Книга четвёртая | Книга пятая