Книга первая | Книга вторая | Книга третья | Книга четвёртая | Книга пятая


КНИГА ПЯТАЯ

СВЕТЛЫЙ ГРАД

I

За темными лесами, за синими реками, по залитому желтым солнцем зеленому полю, разбрасывая цветы алые и бело-розовые и голубому ветру отдаваясь страстно, красным неслась огневая Люда вихрем в шелках и алмазах. Обдавала беглого, помешанного Гедеонова синими глазами-безднами, жгла:

- Ты - чудище!.. Ты - страхота!.. Как ты смеешь любить?.. Убей себя - не страши белый свет!.. Ой!.. Скорей убивай себя!..

Но глядел на нее Гедеонов ненасытимо в упор и ненавистно, простирал костлявые руки, задыхаясь.

- Подойди. Змея!.. А то убью. Подойди! Люда, склонив голову в золотой короной волос и перебирая цветы нежными пальцами, шире раскрывала синие бездны, таящие смерть.

- Ой! Кто гаже тебя?.. Никто. Ты же гадок!.. Бросала цветы и шла - куда? За темные леса, за синие реки...

Но, обернувшись, вскрикивала издали Люда страстно и больно:

- Ой! Проклятый!.. Как же ты еще живешь на свете?..

Извиваясь, звенела коротким ножом. Неслась над цветами, красным вея шелком-вихрем, губя и сожигая лепестки...

В душном лесу настигла Гедеонова-Люда. Взмахнув ножом, ударила его в грудь, взвилась кровавым, слепым буруном, закрыла лицо руками и дико зарыдала...


* * *

По полям и лесам шли светлыми хороводами пламенники, чистые сердцем сыны земли.

За озером стоял потайной молчальницын скит. Туда пошел Крутогоров, солнце неся, радость, волю, последнее свое откровение огня.

В овраге, выжженном суховеем, коптила, словно черная язва, на пути фабрика. Душная каменная клеть стен оковывала приземистые закуравленные лачуги рабочих неумолимо, как судьба. Острые трубы выхаркивали в небо смрад. Ахали и гудели машины, дрожала поруганная земля...

Тревожные из-под каменных глыб-стен выползали закоптелые люди. Подымались на лесные холмы. Шли за Крутогоровым.

И в гористом поле, в ярком желтом золоте солнца,- закоптелые, не видевшие за работой света белого, труженики, в радостной пляске, шумно ликовали:

- Воля!.. Здравствуй!.. Радость!

Но из кучи бродяг выполз вдруг на костылях куцый курносый горбун с гнойными красными глазами. Подступил лихо к Крутогорову.

- Эй ты!.. Как тебя!.. Баб я люблю, как мед, вот што! Без бабы дня не проживу! Хорошо это, по-вашему? Вы, хлысты, тоже любите баб - хе-хе!

Синее трупное лицо горбуна осклабилось; из гнилого вонючего рта забила желтая пена...

Подошел востроглазый какой-то, с острой редкой бородой оборванец. Подмигнул ехидно.

- Слушка прошла, будто вы город тайком сожгли ...Гм... Сволочи! Ведь в городе только и жисть настоящая! В трак-тир зайдешь, в святое место к девчонкам заглянешь... Театры, вечера... А в деревне - какое тебе удовольствие?.. Даже публичного дома нету... У нас вот в посаде и то лучше... Эх, и когда я ето переберусь в город!.. Сволочи и есть.

Ясным окинул Крутогоров взглядом толпу. Поднял светлый голос:

- Где же воля?.. Солнце?.. Где радость?.. Братья мои! Кто хочет солнца?.. За мной. В Светлый Град!..

Но толпа бродяг, странно и подозрительно утихнув, вернулась в овраг.

А оборванец с вострыми глазами, редкой бородкой, на цыпочках семеня за Крутогоровым, ушедшим в цветную даль, лебезил вкрадчиво:

- Все проходит!.. Не проходит только человек, так сказать... который поднялся над уровнем... Ведь пророки и святые не из-за ближних сгорали на кострах... гибли в темницах и пещерах... А так сказать, чтоб потом восславили их... Себя, свою славу они любили... Из-за этого и шли на костры... Отчего бы и нам не возвыситься над проклятой чернью?.. А? Ты пророк... Гм... И обо мне писали бы в газетах.. А?

Но Крутогоров молча шел. И оборванец, отстав, уже клял его в отчаянье и поносил. Да в душе солнцебога чистая цвела радость и небывалым, нетленным светом горело незаходящее солнце Града...


* * *

Ночевал Крутогоров в заброшенной лесной избушке дровосеков. А назавтра, встав рано, вышел уже в день иными путями, чтоб в великом самоуглублении приготовиться к встрече великого Пламенного Града духа...

Утро пело...

Голубым цветоносным пламенем искрились лазоревые леса, степи. В горячем золоте света свежие купались сады; словно кадила, дымились голубые луга, светящие цветами, будто каменьями огнеметными. Даль тонула в алом тумане...

Под лесным селом, в облитом белыми лучами солнечном березняке, праздновали русалий день. Мужики, бабы, девушки в яркобурунных хороводах вихрились по травам.

В солнечный березняк вошел Крутогоров в белых одеждах. Хороводы, радостно и ликующе осыпав его пучками васильков и анютиных глазок, пели:

Радуйся, солнце красное!
Радуйся, воля вольная!
Радуйся, радость светлая!
Он, радуйся, царь наш!
Святи небу-землю!

Крепко обнимали Крутогорова мужики. Целовались с ним неотнимно.

- Не репеньтесь!.. Сами с усами,- выскочил вдруг из-за кустов, хорохорясь, неизвестно откуда забредший, щуплый жиган.- Эшь, взъерепенились, черти сиволапые. Мы... интеллигенты... И то молчим... ждем до поры - до времени!.. А вы - вон чего захотели? Власти!..

- Мы не власти хотим,- бросил Крутогоров, полуобернувшись к нему.- Но солнца, совершенств. Ведь и Бог жил в солнечной пустыне... И принял лютую казнь... как проклятый...- за солнце совершенств.

- То есть... какой же это Бог... Гм...- хмыкал востроглазый, скрываясь в кустах.

В ярких ветвях мелькнула, пряча под черным платком лицо, девушка.

Грозно и долго воззрилась на Крутогорова из-за хоровода, качая упругими, отливающими вороненым серебром кольцами волос.

- Скажи, чем я тебя огорчил? - светлой улыбкой встретил взгляд ее Крутогоров.

- Ах!.. Братцы мои!.. - взметнулась она.- Кляните его!..

Опустила суровое, загорелое лицо, до бровей скрытое монашеской скуфьей... Упругие кольца волос закачались над алыми щеками...

Вздрогнул Крутогоров, узнав Марию...

Отошел за яркие ветви, к стволу, обливаемому солнцем. Ждал, не выйдет ли из-за берез мученица.

Но ее уже не было в солнечном березняке.

В горячем голубом свете метались, как в бреду, серебряные листья. Звенели, лили хрустальную струю. С горы в огненно-белую даль лазурного полдня глядели хороводы, и радовались животворящему свету, и пели светлые русальи песни...


* * *

Земля цвела золотыми цветами, шептала-бредила: будь песнопевцем-поэтом.

Пела земля: перед тобою склонились миры и царства, ибо покорил ты все, что доступно взору. Как небо, безмерна власть твоя. Цари покоренных тобою царств служат тебе в сердцах. И прекраснейшие из жен коленопреклоненно и трепетно ждут, когда осчастливишь ты их взглядом властителя миров...

Но ты отвергни власть над мирами. Ибо не тот велик, кто покорил миры и властвует над сердцами, но тот, кто, горя и сгорая на костре жизни, постиг ликующе радость и вздох солнца, язык звезд и цветов, сердце земли и поет одиноко и недоступно...

Здесь - песнь огня: пел ее Крутогоров.


II

Белый аромат обдавал сердце сладким холодом, бил в голову, что крепкое вино. Над синим озером, шатая спутанные косы гибких ночных ив, шумел ветер. Переплескивались о чем-то с волнами шептуны-камыши. Цветистые горные травы дымились, словно жертвенники, и качались на стеблях вещие птицы.

За озером дымные леса смешивались с златоцветной, бросившей сумрак под вершины берез ночью. Молчальницын скит маячил из темной дальней хвои. Нежной манил к себе майной.

Из-за лесов, цепляясь за ветви шумящих ив, темные плыли, нежные малиновые звоны. Расстилались по горным лугам. А за серебряными звонами катились, перекликаясь и тая, светлые, жемчужные россыпи волн...

Когда вошел Крутогоров в лесную глушь, его обдало ,свежим крепким ароматом ладана и цветов. Под ноги ему, теряясь в ночной зелени, упал бледный свет: за старыми дуплистыми липами прошла с Зажженной свечой в руке монахиня в черной длинной рясе.

Лесные цветы распускались под росой, и, словно херувимский ладан, курился их аромат, острый и крепкий, как вино, росная свежая земля, с горьким запахом смолы и березняка смешиваясь, веяла холодом и укропом. В зеленом сумраке пряный бродил, хмельной туман. Впитывая влагу рос, разбухали в сыром тепле ростки. За оградой сумно колыхалось глубокое темное озеро, и звезды упорно выплывали из него, качаясь на волнах.

Над склоном берега смутным призраком подымалась воздушная; каменная, обвитая хмелем паперть, в ветвях берез и черешен, облитых светом синих хрустальных лампад.


* * *

В молчальницын скит не смел никто и ступить ногой, боясь небесной кары. О приходящих и недугующих и жаждущих мановения прорицала молчальница на паперти - знаками, через приближенную послушницу. Жизнь свою она проводила в вечной молитве. По ее молчаливому предстательству Сущий щадил мир.

Но она поклялась не говорить на земле не только с людьми, но и с Сущим.

Толпы паломников стекались к ней, подобно горным истокам, жаждущим слиться с рекою. И каждый находил у ней утешение, радость, свет, ибо иные, неведомые миры открыты были ей и ясна ей была книга судеб.

По ограде, сплетаясь в венки, спускались валы дикого виноградника. Вещая ночь одурманивала Крутогорова, околдовывала. И глаза бездны глядели на него: идти иди не идти?

За обрывом плескались волны. Из тростников выплывали лебеди. Шумно били крыльями о темные волны, таинственно кого-то клича из синего далека. А с волнами сплетались цветы и звезды. И неведомые ночные зовы взрывали душу - пели: иди!

О цветах лесных, о загадочной жизни лебедей грезил Крутогоров. И свежая земля поила его росной грудью...

Тек рокот волн под белоснежными лебедиными крыльями. Вздыхал протяжно лес.

Крутогоров пошел к скиту.


* * *

Из сумрака, озираясь, выплыла все та же монахиня. Остановилась на дорожке, как вкопанная, увидев Крутогорова. Низко-низко опустила голову, прижав к щеке пальцы сомкнутых, смутно белеющих в сумраке рук. Проронила тихо:

- Иди назад... Не знаешь разве? Не поняв, Крутогоров молчал печально. А горячая волна, захлестнув, отняла у него сердце.

И вдруг, спохватившись, вскрикнул Крутогоров глухо:

- Это ты!

- Уйди.

- Нет, не уйду. Я пришел к молчальнице.

- Не уйдешь? - странно, вызывающе подняла голову Мария.

И поникла горько:

- Все на меня!.. На кого Бор, на того и люди... За что ты меня мучишь?.. Ты мне - самый родной человек на свете был... А теперь...

Крутогоров, подойдя к ней, сжал тонкие ее, горячие, пахнущие ладаном и расцветающей черемухой пальцы. Удивленно и загадочно приблизила она свои глаза к его глазам. А крепкая ее, высокая грудь то подымалась под строгими складками рясы, то опускалась.

Молча упал перед ней Крутогоров. И вся она вздрагивала, как лист, колеблемый ветром... А Крутогоров вдыхал запах свежего чернозема, пьянея от хмельной мглы.

- Я слышу зов ночи!

Нагибалась Мария над ним нежно и горестно. И, нечаянно грея его своим дыханием, требовательно-строго сцепившиеся размыкала пальцы рук, обнимавшие ее ноги.

А голос ее, чуть слышный, грудной низкий голос, грозно дрожал и глухо:

- Ты знал мои муки... И убежал от меня! Отчего бегут от меня все, как от чумы?! Все меня оставили... А ты...- стиснула она горячими руками раскрытую его голову.- Ты... Одна я на свете...

Пьянел от ароматных рук ее Крутогоров, от певучего грудного голоса. Поднявшись, искал уже ее зрачков темных - он их знал. Но Мария, вывернувшись крепким и сильным порывом, отошла прочь.


Печально покачала головой, понизив голос и странно как-то ослабев:

- Одна я на свете...

Притихла. Как-то пригнулась и, в упор глядя на Крутогорова, медленно протянула и сурово:

- Я схожу с ума. И пошла по дорожке к озеру. Но, вернувшись, с склоненной головой обдала Крутогорова огнем и ароматом гибкого своего тела.

- Ты у меня был самый родной человек на свете... Кто для тебя дороже, скажи: Сущий или люди?

- Люди.

В глухом темном ельнике одиноко и веще каркнул ворон. Тревожно дрожа и сжимаясь, прислушалась Мария. Жутким бросила голосом:

- Одна я!..

Крутогоров, следя за мерной дрожью плеч ее, поднял голову:

- А Светлый Град?

- Нет... Нет...- тревожилась Мария.- Мой Бог - Распятый... Почему ты о Нем никогда не говоришь?..

- Я зову пить вино новое - как и Он. Вино совершенств.

Сомкнула Мария руки горестно. Зарыдала:

- Я помолюсь за тебя...

Ночные цветы - цветы крови - разливали хмель и дурман, полонили. Крутогоров, шатаясь, пьяный от кровавых цветов, поднял Марию, смял горячее знойное тело, выпил кровь из пышных губ ее. И она, беззащитная, обомлела в сладкой и больной истоме...

Крутогоров отыскал глаза ее и, запрокинув голову, слил их с собой.

- А-а-х! - дико и хитро вырвалась Мария. Отошла за черешню, поправляя сбившийся плат. Скрылась в сумраке черным неведомым призраком.


* * *

С земли вставал теплый влажный пар. Обволакивал лес. Пахло вечерним дождем и русальими травами. Гулко и протяжно шумел над лесом, задевая верхушки, ветер, раздувавший звезды, самоцветы ночи.

Одержимый цветами крови, ночным сумраком, шелестом леса, пал Крутогоров ниц, на мокрую траву. Поднял голос:

- Я поведу их в Светлый Град!

Распростер руки. Обнял сырую землю крестообразно.

Грозно всплыло облако и уронило на лес черную тень.

В сумраке, упавшем от облака, встал Крутогоров и пошел в скит.

В скиту-часовне горели лампады. Сквозь узкие окна маячили цветы.

Взошел Крутогоров на паперть. Потушил лампады, отчего пропала зелень берез, яркая, шелестевшая над головой и обдававшая холодом.

Кто-то отворил белую дверь.

Крутогоров, заслышав близость юного, знойного Марьина тела, обомлел. Замер.

- Кто тут?

- Я хочу заглянуть в скит, - шагнул Крутогоров к двери.- Хочу узнать тайну скита!

- Кто позволил?..- задыхаясь, отступила Мария.- А-ах!..

Как Бог, властно и безраздельно Крутогоров замкнул в могучее кольцо своих рук скользкий атласный стан ее... И странно: от Марии веяло огнем, и ландышами, и черемухой, а по ее раздвоенной гибкой спине - как это он не знал раньше? - чёрная пышная коса спускалась и перепутывались черные кольца, щекоча ему глаза...

- Она... твоя... род-ная сестра-а!... - глухо поперхнулась смертно-черная высокая схимница, выросшая вдруг в дверях скита, как мстительный грозный призрак, с крестом смерти и черепами на черном саване, с протянутой для кары костлявой трясущейся рукой.

За решеткой что-то упало, резко зазвенев. С цепи оборвалась граненая хрустальная лампада. В поедающей тоске закрыли лица руками, припали брат и сестра к решетке, неподвижные, окаменелые.

- Пр-окли-на-ю!..-задыхалась от гнева, обиды и жути, рыдала и билась о притолоку смятенная старая схимница в длинном черном саване.- С отцом их... окаянным... проклина-ю!.. С Феофаном - духом низин - кляну!..

Странная подошла и грозная тишина.

И, тишине прислушиваясь, недвижным глядела, слепым взглядом в тьму мать. Ждала чего-то, вздрагивая, как дерево, разбиваемое грозой...

На груди у нее висел, в серебре, образ Молчанской. Обет молчания не сдержан. Клятва нарушена...

- А... а... а...- вдыхала схимница в себя воздух, как будто ей не хватало его.

Сбросив с себя костенеющими руками образ, спустилась с паперти. Побрела в темь, с выбившимися из-под шлыка седыми, мутными прядями волос, с головой, . мертво опущенной, недвижимой, точно снятой с плеч.

Наткнулась на корни. Тупо, как камень, ударила о ствол головой. И распласталась на земле бездыханным трупом...

По душистому тревожному лесу разливался хмель и дурман земли, цветов и ночи. Облако, открыв звезды, отплыло к обрыву и повисло над озером, как крыло вещей птицы.

Жуткими сошел Крутогоров с паперти шагами. Потонул в лесу.

Внутрь же скита так и не заглянул.


III

В тишине лесов горним, незримым загоралась Русь солнцем. В каменных логовищах все так же грызлись и пожирали друг друга пленники, и все так же работали палачи в тюремных закоулках. А по одиноким скитам, по молчаливым весям разливались уже сплошными яркими зорями победные, неведомые светы...

Перед встречей солнца Града прошел в Знаменском темный слух, будто поп Михаиле, бежав из сумасшедшего дома, куда его запрятали после убийства попадьи и матери Гедеонова,- скрывается в диких заозерских лесах. По ночам же навещает свою избушку на краю Знаменского.

В избушке с разломанным крыльцом, разбитыми окнами, старой замшелой крышей и покосившимися дверями не цвели уже анютины глазки, не развевал линялых занавесок ветер, и бабы да мужики не ходили туда больше за наговорами. Только по ранним зорям из похилившейся тесовой трубы выползал дым да в разбитых окнах маячил огонек. Но все-таки мужики не знали доподлинно, ходит ли поп по ночам в избушку?

В глухую августовскую полночь два-три смельчака, пробравшись высоким бурьяном к окнам, увидели, как в горнице, звякая железными кочергами, крутились: поп Михаиле, какая-то красава-волшебница и Гедеонов. Волшебница, в белых дорогих нарядах, ворожила молча над треножником с зажженными заклятыми зельями и куревами. А Гедеонов с попом плясали, мешая кочергами снадобье и выкрикивая глухо какие-то хулы.

Охваченные столбняком, стояли смельчаки перед жутким зрелищем, не посмев переступить порог поповской хаты. И ни у кого не хватило духу кликнуть по селу клич на лютых кудесников, насылающих на мужиков беды. Боялись колдовских чар красавы.

И ушли смельчаки ни с чем.

А про красаву пошла недобрая и страшная молва. Шалтали, будто ее под замком держит свирепая гедеоновская челядь во дворце. И делит с ней по очереди ложе любви: так завел Гедеонов, еще когда он жил с красавой в городе.

Но и красава не оставалась в долгу: почти вся челядь изуродована была ею. У кого недоставало глаза, у кого - носа, и все ходили с ковыляющими навыворот ногами. Да и самого Гедеонова она не щадила. За то и замыкали ее во дворце на ключ.

Но в полночь, под хохот сов и шабаш нечисти на тысячелетнем дубу, замки во дворце отмыкались как бы по щучьему велению. И неведомую власть над душами получала волшебница, и шла губить, кого ни попадя, в леса Люда.


* * *

А по дебрям и лесам, бросив пламенников, бродил обгоревший, помутившийся Никола. Искал Люду. И не находил.

Уже под Знаменским дошла до него молва о загадочной и лютой красаве. Неладное что-то почуял Никола. Собрав мужиков, ночью двинулся на избушку попа облавой.

Когда, выломав дверь, ввалились в хибарку мужики, их обдало затхлым, пыльным духом нежити. Тубареты, столы, полки, шкафы и углы заволакивал едкий, как яд, дым ересных трав. В облупленном красном углу, где прежде была божница с тремя ярусами икон, теперь висели чуть видные старые запсиневевшие картины: праматерь Ева, нагая, с сердцем, прободенным острыми мечами, и братоубийца Каин. Перед картинами коптила сальная свеча. Но в хате было темно и жутко.

Никола, обшарив перегородки и углы, никого, не нашел. Мужики, матюкаясь и харкая на треножник с потухшим колдовским куревом, вывалили уже было из поповской избушки. Но вдруг в сенях, под рундуком, затрещало что-то, закряхтело. Никола поднял фонарь. Из-под рундука, закоптелый и запыленный, лез поп... Только по желтой, облезлой голове можно было узнать его: лицо было закрыто брахлом.

- Ну-ко, поп-батько... Держи полы! - встряхнули его мужики.

- В закроме он, в закроме...- дико озирался поп.- Держите его!.. Не уйти мне от него...

Оборвал крючки поддевки, раскрывая рыжую свою волосатую грудь и впиваясь в нее когтями.

- Тут он сидел. А теперь... А-а-а!..- завыл поп, тараща безумные глаза на мужиков.- И вы, знать, им подосланы?.. Ну, решите меня! Я погубил свет... Нате мое сердце! Глядите, что там есть... О-ох! Некуда деться мне от него...

- Га!.. Все кровопивство! - загремел смятенный, опаленный Никола.- Кто это он?- Говори, что тут завелось - в этом проклятом гнезде?.. Кого ты загубил?.. Га! а какая красава ворожит тут у вас? Держись, чертово семя...

Откинул брахло поп. Забегал по сеням, колясь сумасшедшими белесыми зрачками.

- Он тут... О-ох, избавительница, Владычица! Приди! Укроти его! Он меня забирать пришел...

- Не Людмила - звать ее?..- пытал Никола попа, и голова его мутилась. - Га! я ее еще в городе... видал... Разрядили ее ехидны! В шелк... А теперь... загнали вас сюда?.. Все кровопивство!.. Эй, отвечай, коли... Где Людмила?

Но поп вдруг, перекрестившись широко, упал посреди сеней на колени:

- Перед ним ответ буду держать!.. Благословен грядый! А ты - отыди от меня, чистый... Казнить меня пришел?! Судить? Недостоин! Ибо чист! Отыди! Последний день мой...

Грозно как-то и глухо притих Никола.

- Га! - сжал он крепкие кулаки.- Кого решать?.. Кого крушить?.. Кру-ши-ить! Эй!.. Не умру я так... отплачу!.. И ей... змее... И... все-м!.. Поп тут не виноват... Га! У кого рука не дрогнет? Востри топор! А попа - к черту! Бросьте его.

Мужики вбросили попа в хату. Сами же, высыпав на двор, пропали в высоком непролазном бурьяне.


* * *

Но попу зловещее запало в башку, грозное: мужики были присланы им, чтобы напомнить попу о последнем часе исповеди и смерти...

Тайком, скрытыми тропами пробрался поп к церкви. Сорвал с двери печать. Достал в ризнице, за входом, облачение и, пройдя в предел, распластался перед престолом в смертном страхе. Завыл протяжно и кроваво...

Была в вое попа боль, неизбывная и нескончаемая, и извечная нечеловеческая тоска...

Головы поднять поп не посмел перед престолом. Ничком, закрыв глаза и сердце, пополз на локтях в притвор...

Перед рассветом зловеще и гулко загудел окрест старый знаменский колокол.

Православники, необычным удивленные звоном, тревожные и полусонные, шли, наспех одевшись, садами в церковь.

Из узких решетчатых окон красные падали, сумные огни под черные купы каштанов и яблонь, налитых спелым золотом.

В церкви зажженные лампады и свечи были уже перевиты травою и поздними цветами. Провославники, радуясь, что запретная печать с храма снята, и в нем впервые за год будет отслужена обедня, будут исповеданы и приобщены верующие тайнам - страстно молились и огненно, пав перед запыленными кивотами ниц...

В алтаре, смертельно-бледный, безумный и шатающийся, с перекошенным, орошенным кровавой пеной ртом, с пустыми, белыми, расширенными до последнего предела глазами, глухо и страшно правил поп раннюю обедню. Окуривал себя ладаном. Посылал отравленные, безумные возгласы, безнадежно и мертво опустив облезлую сплющенную голову и не посмев взглянуть на запрестольный строгий лик Саваофа...

Увидели Православники в ладанном дыму несчастного своего попа, поруганного и отверженного. И темный охватил их и немой ужас. Полоненные зловещим, взвахла-ченные и кряжистые, не знали они, за кем следить: за попом или за собою? Не шевелясь, притаив дух, ждали, что будет... Страшного ждали чего-то, небывалого.

А поп брякал кадилом и гнусил. Тело его в похоронной черной ризе тряслось и коченело. Белые глаза глядели не мигая, пусто и мертво. Язык ломала судорога;

голос обрывался и глох. Знал поп, что за ним следит он. Знал и торопился, как бы не опоздать с исповедью. И, выйдя мертвым призрачным шагом на амвон, лицом к лицу с паствой, горько заплакал:

- Кай-тесь!.. Все!.. В последний раз!.. Родные мои... Всколыхнувшаяся толпа, рыдая, загудела:

- Прости-и!.. Кормилец ты на-ш...

С поднятым крестом и Евангелием, в черной епитрахили, исповедовал паству расстрига грозно и гневно, как власть и благодать имеющий. Лицо его было страшно, как смерть. Когда утихли крики и слезы исповеди, поп благословил и простил павшее ниц, сокрушенное мужичье:

- Аз, недостойный иерей... властию, мне данной... прощаю и разрешаю.

Перед причастием вышел поп из алтаря на середину церкви ни жив ни мертв, спотыкаясь. В свете смертного часа безумный поднял на оцепившую его толпу взгляд. Но не вынес живых человеческих глаз и, пав ниц, завыл истошным воем:

- Прости-те!.. Погубил я... свет... Убил церковь - святую... Уби-ил! У-у...

Дрогнула рыдающая толпа:

- Бо-г простит... Прощаем и мы... Ты... не виноват...

- О-ох!.. Тошно!.. Земля не носит!..

Поднявшись, костлявым плечом раздвигая толпу, проковылял поп в алтарь. Тряскими руками взял чашу с престола. С трепетом, в холодном, немом ужасе, убитый кротостью простой чистой души, ее любовью, что вмещает и отверженных, прочитал поломанным косным языком предпричастную молитву...

И причастил верующих тайнам.

Когда, вернувшись с чашей в алтарь, воздел поп руки и сердце горе, моля Сущего о прощении перед концом и воссылая благодарственную песнь за чудо очищения тайнами,- кто-то неведомый подал клич: иди.

- Иду!..- безнадежно сомкнул поп ресницы. Не торопясь, уже наполовину мертвый, подошел к жертвеннику. Протянул руку за ядом. Окаменел: сосуд с ядом был пуст. Яд, стало быть, влит был в чашу с тайнами. В голове у попа и мертвых глазах зацвели кровавые вихри. И черное что-то, неотвратимое двинулось на него... Перед сердцем - бездна, пустота. Вот до нее - три шага, вот - два, и вот - один шаг.

А по церкви дикие неслись уже, жуткие крики и вой:

- А-а!.. Помогите!.. Помира-ют!.. А-а!.. Отрава!

Гудела зловеще толпа, грозным кидаясь на алтарь шквалом...

Трудными, стылыми задернув завесу руками, путаясь в редких рыжих волосах бороденки, синий, сунул поп голову в едкую, наспех сложенную из крепкого шелкового шнура петлю. Подогнув колена, повис... И темные волны подхватили его, и со всех сторон его оцепила тошная непродыхаемая муть...

Похолодевшее, пьяное от ужаса сердце, оторвавшись, поплыло медленно, растопилось. Все захлестнула черная огненная волна... Только строгий лик за престолом грустил, словно живой, и, отделившись от стены, шел за попом неотступно...


IV

За Гедеоновым следили свои же.

В Петербурге о нем открыто говорили уже, как об убийце деда, жены и матери. Не будь у него защитников-ехидн, не миновать бы ему кандалов. В ход пущены были угрозы и подлоги, так что, пока шли розыски, Гедеонов спрятал концы в воду. А после и схватились с арестом, да было уже поздно: Гедеонова и след простыл.

Втайне уединившись с возлюбленным своим в старинном глухом имении, утешала его княгиня. Но Гедеонов знал, что нету ему утешения. И маялся люто, рвал на себе волосы, одежду.

А зачуяв конец, бросил княгиню и укатил тайком в Знаменское: захотелось напоследок сорвать сердце на мужиках...

Днем Гедеонова прятали и охраняли преданные ему черкесы. Ночью же под его атаманством лютая челядь рыскала по селам и хуторам, насилуя, оскверняя и убивая...

Скрыть солнце, и звезды, и облака и обратить цветистую живоносную землю в холодную мертвую пустыню, чтобы взять мир измором,- Гедеонову не по плечу было. И даже не под стать ему было изничтожить с корнем распротреклятое мужичье, из-за которого он погибал... Думал казнями мужиков выслужиться и развязать себе руки, а вышло наоборот.

Зато добирал Гедеонов каверзами: рубил у мужиков сады, леса, топтал и жег нивы, луга. И если попадались красивые девушки, ловил их и, обезобразив, осквернив, голыми привязывал к верстовым столбам.

- Сильные - ненавидят красоту! - сжимал кулаки и брызгал гнилой желтой слюной Гедеонов.- Потому что красота выше силы, это верно хлысты поняли, мать бы их...


* * *

Под Ильину ночь в диком хвойнике молилась за брата на меловой скале Дева Града.

Тайком, чтоб не знали мужики, пробравшись с черкесами к меловой скале, шарил в ельнике Гедеонов. Жадными и ненасытными следил за Марией глазами.

Когда та, черные развеяв по ночному ветру кудри, трепеща и цветя, словно божественное чудо, сняла с себя одежды и озарила нагой, острой красотой лес, Гедеонов, трясущийся и хриплый, выскочил из засады. Гикнул, задрав голову:

- Эй, достать стерву!..

Молчала Мария, стройная и неподвижная, как изваянье. Молилась бессловесно и страстно с поднятыми гибкими, точеными руками и бездонным ночным взором, бросая свет горней своей красоты в сумрак хвои.

- Ну, так веди меня, мать бы...-вспылил Гедеонов,- в Светлый этот... как его, город... Я буду верить! Эй! Не серди, стерва.

Из оравы молча и угрюмо вышел сизый крючконосый черкес. Вскарабкавшись на скалу, кинулся вдруг к Марии дикой кошкой. Схватил ее, нагую, трепетную и извивающуюся, в оберемо. Снес вниз, глухо и протяжно рыча.

Гедеонов широко и похотливо облапил упругое белое тело Марии. В немой тревоге, как бы боясь, что все-таки не насытить ему глаз своих, задрожал:

- Ох, хороша, мать бы... Ох...

Под узким раскосым зраком его - зраком ненасытного неутоленного гада - корчилась Мария, закрывая глаза руками. Падала, обессиленная и поломанная, ниц. Но ее подхватывал все тот же черкес, костлявый, глухо сопевший, с синими хищными огнями в глазах. И, перегибая тонкий нежный стан ее на крепком костяном колене, подставлял ее под слюдяные гнойные глаза своего атамана. А тот тер, мял железными пальцами-когтями упругую молодую грудь ее, резал плечи...

Молча Мария извивалась и билась напрасно.

И вдруг за скалой в густом хвойном шеломе грянули гулкие свисты и гики. На ораву, ощетинившись кольями, двинулись из-за скалы грузные, кряжистые чернецы...

- Го-го-го-о!.. Держи-и!..

- Проваливайте... подобру... поздорову!.. А то...

- Заходи-и!.. Отхва-тывай... Коли головы!.. Перепуганные насмерть черкесы с Гедеоновым, бросив Марию, прошмыгнули меж темных еловых лап, точно воры, под обрыв, в непроходимый терновник. И пропали.

А чернецы разбитую, бессловесную Марию, завернув в чекмень, отнесли в землянку.

Там с нею, распластанною на кресте, делали безумную, отверженную любовь ночь напролет...


V

Когда Загорская пустынь была запрещена и запечатана с той поры, как мужики убили у иродова столба Неонилу и потайные кельи с подземными ходами сожгли,- Вячеслав, переодетый в брахло, пошел с бродягами-чернецами бродить по лесам, храня тайны и заветы, и родословную темного гедеоновского дома - последнюю свою, жуткую радость: ибо Вячеслав знал, что он - сын Гедеонова, хоть и незаконный, но истинный.

От юности Вячеслав верил неколебимо, что Гедеонов. отец его, победит мир. И сердце сатанаила великою переполнено было, вечною гордостью и радостью: быть родным, хоть и незаконным, сыном земного бога и победителя мира - это ли не гордость? Это ли не радость?

Но когда, перед приближением солнца Града, прошел слух, что Гедеонов свержен, помешался и скрывается от суда и казни в лесных дебрях, сердце у Вячеслава оборвалось. От горького стыда перед собою, перед сатанаилами не знал он, куда бежать. И чтобы хоть враги его - пламенники - не посмеялись над тьмяной верой последним смехом, захотелось Вячеславу тайну - радость - пытку унесть с собой в могилу. Но для этого надо было сжечь некую книгу - свидетельницу тайн и заветов.

Когда-то книга эта хранилась в Загорском монастыре, Оттуда же ее перевез к себе во дворец Гедеонов. А уже от Гедеонова она перешла будто бы через Люду к Поликарпу. Вячеслав знал все. Так что искать книгу надо было у лесовика.


* * *

Над диким озером доживал Поликарп лесную жизнь в черетняной моленной слепо и крепко. Ходил с поводырем по целинам, пропитанный полынью, укропом и березами. Вынюхивал в зарослях и собирал ощупью щавель, рагозу, коноплюшку, подплесники, костянику; копал коренья масленок. Ловил с Егоркой в озере рыбу в кубари и вентеря и хрямкал ее, живую, трепыхающуюся, крепкими своими белыми зубами, запивая чистой свежей водой.

Ждал только теперь лесовик Марию, невесту неневестную, Деву Светлого Града, что в Духову ночь унесена была от него красносмертниками... В последний раз ждал, чтобы, увидев ее, надежду и избавление мира, поцеловать ее и умереть светло и радостно...

Раз Поликарп, смутными охваченный шумами, запахами и зовами леса, гадал на ересных травах о Деве Града.

И вот в хибарку-моленную к нему нагрянул с толпой чернецов, обормотов и побирайл дикий, ощеренный Вячеслав.

- Я за книгой, дед...- сгибаясь и поджимая ноги, подступил он к Поликарпу. - Тут есть пустяшная запись... Нестоящая... Ать?.. А мне она до зарезу... Нужна. Отдавай скорей, дед... Где тут она? Церковные записи, метрики... о рождении, крещенье, Людмилка ее сюда занесла от Гедеонова...

Слепо и весело перебирал Поликарп на столе траву, нюхая ее и пробуя на зуб. Молчал, как будто в хибарке никого и не было. Только слегка хмурил бровь, да, обводя вокруг себя кованым костылем, кликал поводыря:;

- Егорка! межедвор! ошара! Ходи сюды! А Егорка в сенях, связанный, ворочаясь под Тушей грузного монаха, кряхтел:

- Дыть, скрутили... выжиги... псы!..

- Книгу, дед! - наседал Вячеслав.- А то... жисти догляжусь!..

- Хо-хо! - взмахнул костылем Поликарп.- Да ты, парень, не ропь! Ненилу съел... Людмилу полонил... Огня мово! А таперя - за мной, сталоть, черьга?.. Бер-рег-и-сь-ка!

- Я ничего... я так...- сжался Вячеслав. Пьяные, осипшие чернецы, обступив Поликарпа, жаловались ему:

- Помоги нашему горю, дед... Есть у нас милашка, еха... То ничего было, любилась за первый сорт... А теперь - зафордыбачила! молится за Крутогорова день и ночь, да и хоть ты режь ее! Ты бери себе еху, а нам верни родословную Гедеонова. Хочим досконально знать, впрямь он сын Гедеонова?

- А тут еще Гедеонов... шныхарил... за нею... Помнишь, дед, Гедеонова, головоруба?

- Ну, как не помнить: ублюдок его - следопыт,- ты.

- Трепете языки! - лязгнул зубами Вячеслав на ораву. - Геде-оно-в!.. Ха-ха! Теперь это просто - нуль без палочки! Был Гедеонов - да весь вышел... Какой он мне отец? Шантрапа! Ну, да ежели и отец, так я изничтожу метрики-то монастырские - и концы в воду! Пойди доказывай тогда, что я его сын... Ать?.. Чем тогда докажешь, когда книгу-запись сожгу?.. Ишь ты, Тьмяным заделался было!.. Андрона - брата родного - убил я из-за него, Тьмяного, потому все мы - дети одного русского отца - черта... Весь мир ему, черту, поклонился, а я - не желаю больше!.. Потому - жулик он!.. Подметка! Это он пустил туму, будто я его сын... Сволочь!

- Аде она?.. еха-то? - поднял бровь Поликарп.

- А недалечко тут... в землянке!..- подпрыгнул Вячеслав,- это верно... расшевели ее, дед! Ты на это мастер... А то схимницей совсем заделалась... Ну и книгу верни... А мы тебя ужо отблагодарим...

Морщины на красном загорелом лбу Поликарпа разошлись. Жесткие длинные, перепутанные с травой и рыбными костюльками усы осветила суровая, чуть сдержанная улыбка.

- Нашшоть милашки... Хо-хо! - встряхнул гривой Поликарп лихо,- што ш! я ничего...

Вячеслав сощурил узкие загноившиеся глаза. Присел на корточки.

- И-х!..- хихнул он, облизываясь, - облагодетельствует! Коли разжечь ее... А ты, дед, на это мастак... Дух живет, где хощет... Идите! А я сейчас...

Грудь заходила у лесовика ходуном. Старое встрепенулось, огненное сердце... Кровь забурлила, забила ключом. Мозолистые, пропитанные горькой полынью и рыбой руки хлопали уже Вячеслава по плечу.

- Хо-хо! Да у тебя губа не дура... Ты - пес... убивец, знамо... Ну, да я не таков, штоп... Хо-хо! Идем!..

Из хибарки высыпали обормоты и чернецы. За ними выгрузился и Поликарп с поводырем.

А оставшийся Вячеслав шарил уже в хибарке по подлавечью, ища книгу, а найдя ее в красном углу, рвал в мелкие клочки и топтал ногами.


* * *

Под шелохливыми, сумными верхушками повели Поликарпа логами и зарослями в девью землянку...

В душном и тесном проходе под обрывом их встретила жеглая простоволосая еха. В темноте подскочила к лесовику и, вцепившись в длинную его, дротяную бороду, захохотала низко и глухо.

- Под-ход!.. Ах-а!.. Я такая. Лесной дед сожмал гибкую еху корявыми руками. Поцеловал ее в губы. Подхватил на перегиб. И с толпой чернецов ввалившись в слепую глубокую землянку, засокотал в страстной и дикой пляске.

- Веселей! Веселей! Горячей! Горячей!.. Эх, едят те мухи с комарами! Наяривай! Хо-хо! Крупче! Больней!..

Могучими лесными руками, пропитанными мхом и водорослями, сжал гибкую, скользкую и знойную еху, дико и радостно вскрикнув. Подвел к ее горячему сладкому рту огневые свои, пахнущие русальими травами губы в жестких колючих усах. И задрожал, забился в крепком, хмельном, неотрывном поцелуе...

Еха, открыв пьяные, мученические глаза свои, увидела в желтом тумане каганца пустые черные ямки Поликарповых глазниц с обведенными вокруг них жуткими коричневыми кругами и шрамами. Вздыбилась в ужасе, вырвалась из крепких рук лесовика...

Но Поликарп, извернувшись, взметнув белую пургу волос, обхватил крепкий ее, точеный стан, сжал ее, распаленную, на своей широкой, выпиравшей из-под раскрытого ворота посконной рубахи, волосатой груди...

Теперь уже и еха, хрустнув костьми, обхватила лесовика за обгорелую морщинистую шею. Нежными атласными пальцами стиснула взвахлаченную пурговую голову... И, впившись в жаркие лесные губы, зашлась в кровяном поцелуе...

- Э-х... пропала я! - вскрикнула она сквозь поцелуй,- за-му-чили меня... в прах!

А лесовик, держа ее на груди, как ребенка, ликующе и радостно грохотал над ее алым нежным ухом:

- Все разрешено, еха моя сладкая... лесовая... Хо-хо! И тьма, и радость, и муки! Все в Духе! Так-тось. Потому, Духом нас, лесовых, неискусобрачная Дева Града спасает, Марея... Надежа мира!.. Охо-хо, унесли йе от мене жулики... Светла она, аки солнце... Сказано, как согрешит неискусобрачная... в тот секунд и свет преставится...

Выпрямилась вдруг еха во весь рост. Легкой змеей выскользнула из крепких корявых рук. Но лесной дед, распаленный знойной грудью и больным огнем гибкого девичьего тела, онемев, взметнулся в огненной волне...

Жесткая борода его щекотала остро тугую девичью грудь.

- А-а-ха!..- поперхнулась вдруг обессиленная еха.- Я... Де-ва Града... Я - Ма-ри-я!

Лесовик, оглушенный, с растопыренными корявыми пальцами, покачнувшись и оскалив белые зубы, грохнулся наземь, словно древний дуб, сраженный грозой...

А перед ним вокруг распластавшейся, бездонно-глазой Марии смыкались уже чернецы, жадными впиваясь зрачками в трепетное девичье тело...


V

Ночью гнева и света выходили хороводы, полки, громады. Пели псалмы. Хлеборобы, бросив убогие хибарки, сливались с бушующим потоком.

Над синим, цветным озером темные шумели леса - вещие кудесники земли. В глубоком же ночном зеркале озера хвойные берега и туманы плыли опрокинутыми таинственными башнями в зеленом огне звезд и луны...

С белого мелового обрыва, вскинутого над черной хвоей, сходила, ведя за собой дикую шайку сатанаилов, побирайл и обормотов, нагая, грозная Дева Светлого Града.

В лунном голубом сумраке белые гибкие руки ее смыкались над качающимися кудрями, рассыпанными по плечам и груди черной волной. Нежное тело лило на хвою таинственный свет.

Нищие обормоты и сатанаилы, завидев пламенников, бросились вроссыпь. Только согнувшийся, оборванный Вячеслав с толстой какой-то книгой под полой подрясника семенил за Марией дробными шажками. Мария, завернувшись в черное покрывало, пошла молча к громаде.

- Кто ты? - гудели мужики, встречая ее...

- Я - Дева Града...- откликнулась она... Из черного узкого расщелья под ноги ей выполз вдруг хитрый и загадочный гад. Как два раскаленных угля, горели два зеленых зрачка. Проворно и зорко, юля под кустами терновника, пробиралась утлая сплюснутая голова.

Кто-то ступил на голову взвившегося гада.

- Не тронь! - задрожала Мария.- Прости и прими.

Под порывами хлынувшего с озера ветра вздыхали над берегом вековые дубы. Ухали и гудели внизу яростные волны.

- Я все простила и приняла...- подойдя к Крутогорову, дотронулась Мария до его плеча нежной рукой.- И тебя, мой браток, простила...

- А отца? Он ушел в низины...

- Отца? Ему надо нас прощать, а не нам его...

- Ты... увидела? - долгий взгляд Крутогорова прошел сквозь душу Марии, как луч солнца сквозь тучу, - увидела, что никто не виновен в зле? Не будь зла, люди не стали бы искать Града... Ради Града отец прошел через зло вольно... Я - невольно... А те, что погибли во зле и от зла,- вехи на пути к Граду... Смерть матери и гибель сестер слили низины и горнюю в единый Светлый Град!..

Радостные и светлые широко раскрыла Мария черные, бездонные свои глаза:

- Всепрощение!

- Всепрощение!

Перед Крутогоровым встал встопорщенный, темный Вячеслав. Толкнул его в грудь.

- А ты меня простил? Всех простил, а меня нет... И Гедеонова - нет...

- Тебя я простил...- сказал Крутогоров. Вячеслав онемел. Кому-кому, а себе прощения от пламенников он не ждал... И теперь не верил, что его простили и отпустили.


- К-ка-к? А сжигать меня на костре не будете?.. Ать?..- нудовал он.

И вдруг поверил. Выхватив в суматохе из-под полы старую, обглоданную крысами книгу, упал на колени, каясь перед Крутогоровым сокрушенно:

- А я-то - смерд! А я-то - дьяволово семя... Все хулю! Все пакостю! Не прощай меня, Крутогоров. Недостоин бо есть... Я гадов сын! Не веришь?.. Вот! Тут, в метриках, записано все...- трепал он книгой, распростираясь в прах.- И Михаиле с Варварой - тоже гадовы дети... покойники... И Андрон... покойник... Ать?.. Отец наш - Гедеонов... От княгини мы... незаконные... Тайком... в монастыре крестили нас... Дух...

- Всепрощение...- наклонилась к Вячеславу грустная, в глубоком таинственном свете Мария.

Но Вячеслав, ползая перед молчаливой громадой на брюхе, маялся в смертной нуде, и рвал на себе волосы, и скулил:

- Жгите гадов!.. Крушите... Я всегда был... за мужиков... Колесовать нас мало!.. Сколько он, дьявол... батя-то, людей поперегубил!.. Женил брата на сестре... и сам жил с Варварой... с дочкой-то со своей, как с женой... А я?.. Я Андрона, брата своего, убил! И сколько перегубил невинных я! Вот - кто я, окаянный! Решите меня! - маялся он, стуча себя кулаком в грудь исступленно.- Я хулил вас, радовался, что скрыл от вас тайны... Теперь - открываю все... Вот: тьмяная вера была выдумана им же - батькой! И Тьмяный, думаете, кто это?.. Он же, Гедеонов!.. Вот!.. Дух живет, где хощет... Я, понимать, всегда за мужиков...

- Ну... прощен... чего ж! - тронулась громада.- Вперед! Эк его разобрало!..

Светлое подняла, в вороненых кольцах, лицо свое Мария. Проводила Крутогорова грустными, жуткими глазами.

- Одна я на свете!

- С тобой солнце Града,- полуобернувшись, остановил на ней долгий, ночной взгляд Крутогоров.

- Но ты уходишь...- грустила Мария веще, склонив голову. - Зачем ты поднял мир? Всепрощение!

- Нет всепрощения без гнева. Нет любви без ненависти! - отступал уже грозный, озаренный неприступным светом Крутогоров.- Слышишь гул?.. эта ночь - ночь гнева и света!..


* * *

Громады, вздрогнув, развеяли гордые знамена - рвущиеся за ветром вестники бурь. Необоримой стеной двинулись на белый гедеоновский дворец...

В селе, разбуженном шумом знамен, гулом земли и победными кликами, селяки, наспех одевшись и захватив топоры, сливались с громадами. Из растворенных настежь хибарок, словно листья, гонимые ветром, сыпались и дети, и старики со старухами, накидывая на ходу куцынки, зипуны и кожухи, крестясь и вздыхая:

- Вот когда земля! Вот когда возьмем землю! Земля - и все тут!..

Над озером распростерлись смятенные ивы, вторя гулу знамен, взбиваемых ветром. В ночных волнах, вспененных прибоем, качались, рассыпаясь золотым дождем, багровые отсветы факелов.

В вотчине Гедеонова зловещая поднялась тревога. Люто залаяли на цепях псы, забили в чугунные доски дозоры... По углам каменной ограды вспыхнули сторожевые огни...

Полки, освещенные факелами и сторожевыми огнями, медленно и грозно текли по слепой, широкой столбовой улице. За хибарками, в логах, темнота, словно смертельный яд в кубке, бурлила и плескалась через края, заливая свет. Налетал ураганом ветер, воюя с ветлами, и поздняя заря горела за садом, будто кровь.

В тумане завыл расколотым зловещим воем старый набатный колокол. Заметался и полетел над дикими полями и лесами жуткий вопль, крик и призыв гневной души, клич, смешанный с кровью...

А по перепутанным переулкам, по подзастрешечью хибарок, пригинаясь и ползая на брюхе, словно черти, рыскали и юлили дозоры и следопыты Гедеонова...

В свете луны, звезд и лампад перед криницей с распятием мужики остановились: дорогу пересекли черкесы.


* * *

Грозно и жутко молчала громада. Только гудели над озером ветлы да хлопал знаменами и свистел ветер. В сумраке черные фигуры черкесов, изгибаясь, лязгали уже о седла шашками; рассекали воздух длинными арапниками.

На горячем, борзом коне выскочил в красной черкеске Гедеонов. Припав к седлу, впился в шумящую громаду острым темным лицом.

- Ага, мать бы... Пони-ма-ю!

- Тащи его с седла, катагора, лярву!..- вздыбились задние ряды.- Обухом его по башке!

И вся громада, вздрогнув, двинулась крепкой стеной на Гедеонова. Но его вдруг заслонили черкесы, выстроившись на диких, вспененных конях перед мужиками со вскинутыми наотмашь обнаженными шашками.

- Спаситель! Заступись! - крикнул кто-то в молчаливой толпе.

- Жиды - трусы...- гнусил глухо Гедеонов, скрываясь за черкесами...- и дурак тот, кто их просит... ха-ха-ха! Иисус Христос - жид...

- Он мир спас!.. Гад ты проклятый!..- ярилась толпа.

- Мир спас, а одного человека... с которым жил, учил, не спас?..- покатывался со смеху помещик.- Иуду-то? Боялся вызвать душу его на поединок?.. О Господи Иисусе, прости меня, окаянного!.. Жаль, не при мне распинали...

Полки, глухо ахнув, подались назад. Ощетинились вилами, дрекольями, топорами, А в них с разгона дикой лавой врезались вдруг рычащие черкесы...

В воздухе зажужжали камни, зазвякали топоры, зазвенели косы, скрещиваясь с кинжалами и шашками...

- Кр-ру-ши-и!..- гремели мужики.- Ру-б-би-и!..

Перед криницей с распятием валы хриплых, отягченных тел в бледном свете луны сцепились в смертельной и жуткой схватке и застыли: увидели, что всем - конец. И, приняв его, подняли ужасающую и лютую сечу...

Кони, вздыбившись, с диким храпом опрокидывали всадников и падали, посеченные. Глухо звякали, стуча о кости, топоры. Свирепые коренастые бородачи, напарываясь на кинжалы, грозно и страшно вскидывали руками, хрипли предсмертно... Но и расплачивались с черкесами равной платой смерти.

У ограды Гедеонов, топча разъяренным конем сбитых с ног стариков, хлестал направо и налево нагайкой, рычал глухо:

- Сотру в пор-рошо-к, мать бы...

- Г-а-а-д! - жутко прорвалось откуда-то. И емкий камень гукнул в грудь Гедеонова тяжко. Ухватившись за сердце, грузно упал под ноги разъяренному коню Гедеонов.

Над кучей тел встал вдруг высокий согнутый старик. Подбираясь с занесенной кривой косой к опрокинутому Гедеонову, ядрено крякнул:

- Ну-к-ко, под-держи-сь... Нуко-о, приподыми башку...

Гедеонов, часто и трудно дыша, судорожно выхватил из кармана короткий тупой револьвер и выстрелил в упор в старика.

Нелепо раскинул тот корявые, скрюченные руки и грохнулся навзничь.

- Х-ха-а!..- хрипел и рычал Гедеонов.- В поррошок, мать бы...


* * *

За криницей вздымались и ложились костьми человеческие валы в адской битве. Люто рубились пригнувшиеся, извивающиеся змеями черкесы, не уступая мужикам и пяди земли. Но вот громада, развернувшись, полохнула черкесов боковым ударом и опрокинула их под гору. Оттуда глухие доносились хрипы: шла последняя резня.,

Топот, стальной лязг скрещивающихся сабель, кос и топоров смешивались с ревом и хрипом остервенелых черкесов. Мужики же бились молча.

- А-а!..- подхватился в горячке Гедеонов.- Не берет... Поджи-га-ть!.. Скор-ее!..

А его уже оцепляли окровавленные, свирепо сопевшие и неумолимые мужики. Гулко плевались в руки, целясь в него топорами...


* * *

Подоспел Крутогоров.

Гедеонов, закрыв лицо рукавом, подполз к Крутогорову.

- Прости-и...

Обхватил судорожно его ноги, трясясь и стуча зубами.

- Я сам себя проглотил... Я, железное кольцо государства! - взвыл он, - Да и... иначе и не могло быть...

- Ну... што ш? - грозные протянулись руки мужиков.- Што за комедь?

Ясные поднял Крутогоров, в таинственном звездном свете, глаза:

- Вы пришли в мир, чтоб гореть в солнце Града... А чем лютей зло, тем ярче пламень чистых сердец!

В рыхлой, шелохливой мгле насторожились мужики, как колдуны на шабаше, уперлись носами в густые, дикие, сбитые войлоком и развеваемые по ветру бороды. Нахлобучили на глаза шапки. Заткнули топоры за пояс, косясь в лунном сумраке на застывшего в ужасе Гедеонова и ворча:

- Знать, и гаврики льют воду на Божью мельницу? А Гедеонов, точно комок, перевернувшись в горячке и упав к ногам Крутогорова, стучал загнутым костлявым подбородком оземь, хрипел глухо:

- А-га-х!.. Прости-и!.. По челове-честву! Из-за разорвавшихся над белопенным озером, рыхлых, опрокидываемых ветром, туч вынырнуло бледное жуткое кольцо луны и облило зеленым сном сады, срывы, смятенные человеческие валы под горой, мертвые раскинувшиеся тела и среди них, в цепи бородачей, темно-красную черкеску Гедеонова.

- Переходи к нам...- веяли на Гедеонова дикими бородами мужики.

- К вам? В пор-рошок, мать бы...

Зашабашили бородачи зловеще. Угрюмо и неотвратимо напосудили топоры, молча пододвигаясь к подхватившемуся вдруг Гедеонову.

- Ну... выгадывай...

- Пощадите...- жалобно заныл генерал. И забился в горячке немо. Под бледным, неживым огнем луны полы и рукава черкески трепались, как крылья мертвой птицы. По впалым зеленым щекам черная текла, запекшаяся пена, будто заклятое колдовское снадобье.

- От-пуст-ите... ду-душ-у... на покаян... Крутогоров, подойдя к нему, наклонил голову.

- Русский народ не только народ гнева... но и народ всепрощения...

- А-га-х!..- рыгал Гедеонов кровавой пеной.- Не-г-эть...

И, подхватившись, точно на крыльях, развевая полами черкески, помчался наискось под гору. Плюхнул в ивовый куст проворно.

И, пригинаясь под ивняком, уже карабкался, точно кошка, над обрывом к хате плотовщиков, смутно светившей в ущелье, на песчаном откосе, красном окном. Но вдруг, сорвавшись, с грохочущим корнистым оползнем покатился вниз, к ухающим вспененным волнам.

Под обрывом, у берега, хлопал и скрипел привязанный к березе плот из обаполок. Засыпанный песком и заваленный хворостом, Гедеонов, выкарабкавшись, помчался к хате плотовщиков шибко и отчаянно. Но навстречу, от хаты, выползали из засады свирепые обормоты... Тогда Гедеонов, вернувшись, с разбега вскочил на плот, обрубил кинжалом веревку. Подхватил шест и, отодвинув плот от берега, поплыл, гонимый ветром и волнами.

Полная луна, выплыв из-за нагромоздившихся, словно горы, туч, обдала белым ярким серебром черный, захлестываемый волнами плот и согнувшегося, прыгающего дико по разъезжающимся доскам Гедеонова с длинным шестом.

Лунный шалый вихрь, подвернувшись, взрыл ворчливое, рябое озеро, захватил плот. Обаполки закачало зыбкими волнами, раздвинуло...

Провалился Гедеонов меж скрипучих набрякших обаполок. Застрял в них головой. Хряско под гул волн забился и захрипел...

Ухало озеро. Качала плот вспененная, пьяная рябь.

Хлюпали и скрипели остроребрые абаполки, оттирая защемленную меж них, облитую зеленым светом луны и захлестываемую волнами круглую: голову Гедеонова... Мужики рубились.


VII

Под гул набата, лесной шум и смутные крики громад Мария пробралась с сатанаилами и обормотами в глухой заколоченный сруб в конце села, в старом дуплистом саду. Заперла за собой крепкую тесовую дверь наглухо. И открыла отверженцам великое свое сердце.

- Прокляли меня все... Как же ж мне быть?.. Помогите мне, злыдотнички. Как бы-ть? И зарыдала неудержимо:

- Одна-а я на свете...

В темноте Вячеслав, зажегши огарок, прилепил его к подоконнику. И закрутился, согнутый, по пустой полусгнившей хате. Завыл, точно бышевый волк, став на коряченьки:

- Ко-нчено!.. Недостоен бо есть... и смер-ти! Добился я по записям монастырским... по метрикам... от дьяволова семени произошел я!.. Гедеонов - мой отец потаенный... Горе, горе мне!.. И Андрон - красносмертник - брат мой - тоже от него рожден... Эх! И хоть бы дьявол настоящий был отец наш... Гедеонов... Не жалко было бы погибать... А то - просто гнус, развратник, мелкий бес... Гадом был, гадом и жизнь кончил... У-у-г... Жи-знь отдал... гаду... Думал, богу служил... А вышло - смерду!.. У-у!.. Подметке!.. Смерть моя!..

Подполз к Марии ничком.

Охватил ее ноги.

- Ко-нец мой!.. О-о-ох!.. Любил я тебя... Марьяна, до смерти!.. Дух живет... где хощет... Выше всех считал я... себя-то... Думал, сын Тьмянаго!.. Сын бога! Ха-а!.. Гнус я!.. Недостоен бо есмь!.. и взглянуть... Великий род твой, Марьяна! Феофановский, пламенный род! Воистину божественный род! А я... Сын гада!.. Ко-не-ц!.. Все-о ру-хнуло!.. Мой род - гадов род!

По углам, при мертвом желтом свете свечи, кружились уже в зловещей пляске смерти, дико водя круглыми совиными зрачками, сатанаилы...

Хрипло Вячеслав выл, распростертый в прахе. Оглушённые воем, пятились немо в порог, приседали на корячки обормоты...

Бледный какой-то, с синими кругами у глаз послушник, сверкнув под красным кутом на желтом свете свечи жженым кудрявым золотом, ахнул тонко и нудно:

- А-а!.. Веревку-то и забыли... Постой... Пошарив в карманах, достал крепкий шнур, сложил его в петлю. Вскочил на стол, прицепил наспех к крюку. И, просунув кудрявую жженую голову в петлю, вывернул дико круглые вылупленные, налитые кровью белки:

- Эй, толкайте стол... и квиты!.. Порадуем Тьмянаго!..

Вячеслав, расползшись как-то, обхватил красными волосатыми руками голомшивую голову, глядел узкими загноившимися прорезями на мертвый язык свечи и выл протяжным, безнадежным диким воем.

- Сколько... душ спасено?..- угрюмо гукнул из угла какой-то пузан.

- Не виляй...- ощерились на него смертные плясуны.- Должать, должать Тьмянаму... А теперь вилять хвостом?.. Зачинай хвалу!


* * *

Вдруг кто-то потушил свечу. В нудной, тошной свалке полегли сатанаилы и захрипели хвалу черному царю, зловеще и глухо... Дух захватывало и заходились сердца от жути смертной, от немого хрипа...

И вот все смолкло. В густой тьме полезли монахи по лавкам, по стенам, шаря около гвоздей и крючков, с разорванными рубахами.

- А-а-х! Что ж это! - всплеснула в темноте руками Мария.- Братцы мои!

- Ко-не-ц!..- прохрипел Вячеслав тупо и дико.

- А Град?..- запылала Мария.- Как же так?.. А Христос?.. Чуете - псалмы поют?.. Слышите звоны?.. Видите свет не видимый?.. Это солнце Града взошло! Идите же за мною в Град!.. - кликала она, вся - трепет, вся - огонь.- Браточки мои! Поцелуемся!

- А на костре нас там... не сожгут? - загудела толпа в темноте. - В Граде-то?..

- Недостойны бо есмь!..- хрипел и маялся Вячеслав.- Аль пойти?.. Ать?.. Дух живет... И вдруг заликовал, горя:

- Марьяна!.. Све-т!.. Све-т!.. Гляди, в окнах свет!.. В сплошном сумраке, чуть прорезываемом сквозь щели заколоченных окон зелено-алым светом луны и зорь, к пахучим, мягким Марииным кудрям в сладком священном трепете припали монахи, ликующе крича:

- Веди, заступница!..

В саду за сенями росли глухие гулы и трески.

В тревоге открыли монахи запертую наглухо дверь сруба. И застыли.

Отовсюду на низкие черетняные сени ползло свирепое, жуткое, буйно-смятенное пламя, облившее сараи, плетни и стены сруба запекшейся кровью...

Монахи, на чьи искаженные смертным ужасом лица кровавый лег отблеск гудящего огня, отшатнулись от . двери и сбились кучей в углу сруба.

А пламя, охватив сени и сруб, перебиралось на тесовую дверь ревучим, бушующим ураганом, заплескивало багровыми косицами притолоки.

В хату забил дым, застилая груди чадом и жаром. Сбросив с себя одежды, выпрямилась Мария, неподвижная, строгая и грозная, глядя в глаза огня, охватываемая алыми его поясами.

- А-а! - раскрыла она черные, без дна, глаза.- Бери... Огонь! Бери!..

Упала ниц, так, что обожженные вороненые волосы ее разбежались по груди и плечам пышными волнами;

А в бело-розовое крепкое, гладкое, словно выточенное из слоновой кости, тело кроваво-красный впился свет огня, захлестнувшего стены.

- Брата люблю! Бога! - билась Мария.- Как же Мне разлюбить?.. Радость пришла! Солнце!..

Полуобернувшись, обжигаемая огнем, подняла безмерно раскрытые, бездонные глаза на окаменелых, строго молчаливых сатанаилов и обормотов, черных от жуткой смерти. Кликнула клич:

- А-х! За мною!.. Слышите звоны?.. Чуете песни?.. Радость пришла!.. Солнце обрел мир! А-х!.. Целуйте!..

Гудели и ломались под напором огня сени. Дикий вихрь остервенело рвал с крыши пылающие черетнины, бросал в залитые огнем окна. Наддавшая буря обрушила стропилы, латы и втулы. По разломанным простенкам, по вздыбленным и обугленным дрекольям кроваво-красная ползла гора, ревя, как тысячеголовое чудовище, забивая смертными валами окна.

В огне метнулась опаленная Мария под кут, полосуемая ножами пламени, подняла глаза и сердце:

- Радость!.. Здра-вствуй!.. Солнце!..

За нею, упав на колени, подняли сердца и длани сатанаилы. Вячеслав, трясясь, задыхающийся, распростертый в прахе, забился в предсмертном бреду. И из груди его мутная вырвалась, безнадежная мольба, о чем, чернец не знал и сам...

- Не от-ры-ни!..

- Родные мои!.. Браточки!.. А... а...- задыхалась в дыму Мария.

Гудящий огненный ураган захлестнул все, круша, и беснуясь. В дверь, в окна, цепляясь за втулки, били валы адова огня. Трещала и ломалась крыша.

В горячке Вячеслав, заползши под печку, хрипел одну только мольбу смерти:

- Не отве-ргни... Марь-я... на... Не отрыгни антихристово отродье...

Смутно, словно сквозь сон, догадалась Мария, придушенная огнем и дымом... И всем трепетным, обожженным телом рванулась туда, откуда шел Вячеславов хрип, распласталась, светлая и багряная, как бесплотный дух...

А Вячеслав в буром едком дыму, сжимая судорожно старый переплет, разгадывал древний вещий сон:

- А как же... гедеоновский... дьяволов род наш?.. Гадово семя?.. Што это... такое?.. Ать?.. Ду-х... а... Я - приблудный сын Гедеонова!

Сине-бурый, смрадный огонь искромсал его, проглотил. Перед вспыхнувшим, точно факел, сердцем земная юдоль черный развернула свиток. Склизлая, блудная юность, темный, бездонный омут пыток, смрада: поруганная и обманутая вера в Тьмянаго - смерда - чертов скит, кровавые жертвы...


* * *

Но благостный и огнезарный подошел Светлый. Надел на всех светлые короны. И с нежной Марией, невестой неневестной ввел отверженных в голубо-алый предвечный Град...


VIII

Над горным долом неведомый высился, маня огнями, словно корабль в море. Пламенный Град.

В зеленом луче звезд, пышный раскинув по плечам водопад волос, охваченная белыми шелками, сходила с горы высокая стройная красавица с жуткими зорями и сумраками в вещем сердце.

Глаза ее были бездонно расширены и страшны. Под нитью алмазов нежная грудь подымалась и опускалась мерно, дыша темным трепетом и огнем. Густой сумрак от волос закрывал лицо ночной волной. Но синие зрачки .цвели, как бездны.

Со склоненной русокудрой головой и гибкими, белыми, простертыми руками подошла она царственной поступью к Крутогорову, обдав его шелестом шелка и цветов. Густые опустила выгнутые ресницы, дрожа, молвила строго:

- Теперь мы с тобой... квиты. А сердце Крутогорова, пьяное от бурунов и солнц, цвело и пело. И пытало незнакомку веще и глухо:

- Где я тебя видел? Когда? В снах? В зорях? В черном свете... И этот гул... И ты - вещая... Кто ты?.. Чего ты хочешь? Мести?.. Гибели?.. Пыток?.. Мы дадим тебе солнце!

Гордо сцепила незнакомка руки.

-- Гибель! ха-ха! Ты не видел, как я продавала себя. Ты бы...

Голубые горние светы еще цвели и околдовывали. И полонили сердце темным. Но вот белые ночные ветры, загудев в вершинах, развеяли чару. Вещие сны разбудили сердце, взворохнули. И Крутогоров, приблизив взгляд свой к безднам незнакомки, сжал ее пальцы, нежные, никогда не виданные... А солнечный голос его упал горько:

- Ты... знала Гедеонова...

- С тринадцати лет...- ударила незнакомка низко и глухо. - Со мною тогда он убил свою жену... Многих убил. Но я любила только тебя... Теперь... нет.

Отступила назад, не подымая сурового, скрытого сумраком лица. Точеными повела грозно плечами, шелестя шелком и сыпля алмазные искры...

- Кто меня... не любил?.. Не было на свете души, что не любила бы... меня... А ты - проклинал... Но теперь мы с тобой квиты...- Шла незнакомка в лунном свете, низко опустив голову и в гордом выгибе сомкнув руки.

Крутогоров, закаляя сердце, вещими охваченное зовами, близко и жутко настиг ее. Литую поднял прядь волос с наклоненного лица ее, пылающего глухим огнем.

- Кто ты?..- падал его голос все ниже и ниже.- Где ты меня видела? Я не поверю!.. И ты продавала себя?.. Ты, что в шелках и алмазах?.. И с вещим Сердцем?..

За садом страшное полыхало, багряное зарево. Над крутым срывистым берегом гудели в огне хибарки мужиков, бросая кровавые бездны в шалое темное озеро.

- Горят - счастливые! Горят! - ликовала загадочно в белом шелку красавица, повернув лицо на огонь.

Крутогоров, спеша через пышные дикие цветники к гудящим в огненной буре хибаркам, молчал странно.

Но вдруг, из-за ночных призрачных цветов, обернувшись, окликнул незнакомку:

- Кто ты?

- Люда.


* * *

За Крутогоровым и Людой, в тайне древнего лунного сада, смутно гудел, как прибой океана, ветер. С зыбких, обрызганных темными зорями вершин падали колдовские, свежесорванные цветы, шумы... И жутко и молча шли поэт и заряница, странно нежные, овеянные чарами и песнями ночных солнц...

В зеленой звезде голубой ветер разбрасывал волосы Люды - пышные волны огня.

Сад колдовал. В глухом огне Люда, обвив собой Крутогорова, исходила темной страстью и болью:

- Не так целуешь... Ох, не так!.. Вот как надо целовать!..

Душистая и беспощадная, вскидывая шелест тугого шелка, подводила нежными горячими руками пылающие губы Крутогорова к своим пьяным губам. Исступленно, яростно, немо рыдала, пила вино любви из его губ:

- И еще... вот как!..

Жуткими жгла хмельными устами закрытые отуманенные его глаза, сердце, сладко и больно шепча:

- Ох, и еще вот как!

Древние сны разгадывались и хаосы. И шел в бездны огонь сердец...

Крутогоров, раскрывая вещее додневное сердце, поднял Люду, загадку и страдание, и отдал всего себя ее пыткам, жадным, ненасытным устам-цветам... А Люда, муча его безжалостно, впивалась звездным огнем в его душу, прижимала горячую голову к своей скользкой груди... И вскрикивала радостно, светло, грозно:

- Я - лесная! Я - вольная!.. Я люблю тебя, радость-солнце!.. Ох, да не так целуешь!..

За садом, у синей горы, в нежном сумрачном свете зарниц цветистые степи обдали вещих шалыми волнами ароматов и бурь.

В хвойном ущелье, над озером, горели хибарки. Взметаемые ветром огни, качаясь, плавали над ущельем и падали в темную хвою багряными цветами...

А с горы сплошным солнечным гулом неслись радостные, светлые хвалы, песни победы...

Из-за синих лесов грозно шло росное, ясное солнце, раздувая гул в садах Града.

Но гул садов, шелест леса, движенье победного голубо-алого света, шум ароматов, рос и цветов заглушал вещий клич поэта и заряницы...

- Я люблю тебя... песня моя!

- Я люблю тебя... радость-солнце! Над степью таинственные плыли звоны.


* * *


Из-за придорожной черемухи вышел вдруг темный и тревожный Никола с опущенной низко раскрытой головой и взглядом неподвижным, как смерть.

- Где любят всех... там никого не любят...- глухо и немо прошептал он за плечами Люды.

Но и в шепоте его слышны были безумные бури и жуть.

- Только тебя люблю!.. Да люблю! Да люблю ж я тебя!.. Да смучу ж я тебя!.. О-х!..- сжимала Крутогорова страстно огненными руками Люда. И исступленно, мудро и вдохновенно целовала его в сердце.

- А меня?..- встряхнул кудрями Никола, дрожа и жутко смыкая глаза.

Отступил назад. Медленно и со звоном вынув из-за пояса нож, ударил им молча, точно огнем, в сердце Люды. И та с легким мертвым криком повисла на руках оглушенного Крутогорова, обильно поливая алой кровью степные цветы...

Мудрый, еще ничего не поняв, преклонив колена, благоговейно положил Крутогоров на росные, обрызганные кровью цветы Люду. Открыл вещие, полные ужаса любви, глаза свои. В росном солнце лежала заряница, царственная и светлая, как сон, отдав сердце и глаза - они были все еще сини, все еще бездонны - солнцу.

- Про-кля-тая!..- пал Крутогоров ниц, занесенный туманом...

Но вот, прозрев, встал он. Обвел загадочными глазами степь. Николы уже не было.

И пошел Крутогоров в Светлый Град.

В Граде, над крутой, в древних садах горой, заце-пливаясь за башни, низкая проходила зеленая звезда утренняя и голубой цвел свет неведомого солнца...

С цветами и радостью победные шли мужики из дольной хвои...

Синие сады, леса, и голубые ветры, и жемчужные волны, и белокрылые ангелы на золотых парусах, изогнутых полумесяцем, пели, светло ликуя: благословенны зовы, и бури твои, и ночи, благоуханное солнце! Тебе - сны и молитвы! Воскреси! Пошли бездны, все, что заклято тобою, грозы, ужасы и тайны, о солнце, о пребожественное светило! Да будут благословенны земля, и жизнь, и сумраки, что цветут, расточая ароматы и сладкие шелесты, и поют в веках победную, огненную песнь: Солнце! Солнце! Солнце!



(1910) - 2.111. 1924




Книга первая | Книга вторая | Книга третья | Книга четвёртая | Книга пятая
PS А.Дугин "Кровушка-Матушка"