Книга первая | Книга вторая | Книга третья | Книга четвёртая | Книга пятая


КНИГА ВТОРАЯ

ИСТИНА ИЛИ ВЕЧНОСТЬ?


Звездноголубым обдавала Людмила сердце Крутогорова ураганом, словно дьявол, раскрывший синие бездны. И любовь ее была - как удар ножа, как яд и огонь. Пораженные ею, точно мором, корчились в ужасе старики, сгорали юноши. А Гедеонов жег, губил и осквернял все, что радовало Люду,- так люта была его зависть и ревность. Кровь, огонь и трупы оставались на путях любви Люды. Но душа ее была - словно Заряница.

В весеннем лесу кто-то нашептывал сказку земле, голубые_ навевал сны. Разбрасывал алые капли крови - цветы, светлые, как звезды, жемчуга рос и зажигал зори - неопалимые купины. А в ночном свете проходили, бросая сумрак, облака, запахи, смешанные с шумом. И падали, словно сорванные златоцветы, сизые зарницы. Полузабытая, как сон, приплывала лазурь. Обдавала землю пышной чарой. Долы были дики и обнаженны, а она в светлые наряжала их, в брачные одежды. Леса были пустынны и темны, а она озаряла их огнями цветов. Песнями птиц наполняла и гулом свежей зелени...

Над чистыми росами белый курился ладан. Багряный расцвет венчал с Крутогоровым - красным солнцем - Люду - синеокую Заряницу. Венец из лучей, усыпанный росными алмазами, надевал ей на голову, фиалковое ожерелье - на шею, запястья из диких роз - на руки и перстни лилий - на пальцы.. И, шелковые расстилая перед ней ковры трав, шитые золотом анютиных глазок и серебром ромашек, пел ей хвалу голосами рощ и лесов...

А будто сердце, истекающее кровью, утренняя догорала над лазурью звезда. И искрились серебряные степи, заливаемые алым светом...

С распущенными, огненно-пышными волосами, в светлой, дикой лучевой порфире, неся синие бездны, шла Люда,- за нежными и жемчужными туманами, в голубой час ароматов, тишины и золотого сна, когда на темный изумруд листвы падали рубины огня,- по травам, белым от рос, в плавном кружась огневом плясе, рассыпая искры грозного солнечного смеха и горним опаляя огнем мир... А с нею горел и ликовал Крутогоров - красное солнце, светлый, огненный Бог...

До багряного, расточающего сизый огонь заката кружились и исходили страстью Крутогоров и Люда, землей повенчанные и рассветом лесным. Звездобурунным носились буюном-вихрем, давая волю всем бушевавшим в них демонам.

И вскрикивал он, держа ее на груди своей и не отрываясь от багряного ее крестообразного рта:

- Вот люба моя!..

И огненно стонала она - ликовала, обвиваясь вокруг него языками пламени:

- Вот любый мой!..


* * *

А когда подошла голубая росистая мгла вечера - они ушли в лесную моленную, что над озером. Там встретил, вея мхом и полынью, седой, взрезанный глубокими морщинами слепец-лесовик, отец Люды.

- Хто такой?..- взметнул стогом серебряных волос старик, весь в белом ракитовом пуху, с челом, пересеченным темными глубокими шрамами.

А вместо глаз, выжженных раскаленным железом, у него жутко открывались под седыми густыми, нависшими, как лес, ресницами круглые черные провалы.

В пляске, хохоча и безумствуя, трясла его за плечи Люда.

- Я с любым пришла!.. С Крутогоровым!..

- Ты-ы?..- откидывал лесовик голову, сверкая белыми, как снег, зубами. - Огонь мой!.. Людмила!.. Ты?..

И, широко раздвигая над черным провалами брови-космы, хохотал раскатисто-радостно:

- Эге-ге!.. Хо-хо!.. Крутогоров!.. Людмилу подцапал?.. Огня мово?.. Подойди ближе... Перекрутились ужо?.. В лесу?.. Радуйтесь!.. Веселитесь!.. Так-тось... Эх, што ж вы ето?.. Свадьбу сыграли, а мене ни гугу?.. Я б браги наварил!.. А теперь тюрей угостить?.. Людмила!.. Тюри!..

Но, не слыша ничего и не видя, впивалась Людмила в огневые губы Крутогорова, страстно сжимая черную его голову. Погружала синие свои бездны в его темно-светлые глаза:

- Любый мой!.. Радость-солнце!..

- Жонка моя!.. Песня моя!..- стонал Крутогоров. В широком грозовом плясе носилась с Крутогоровым, сплетаяся, Люда по моленной, выгибая тонкий свой страстный стан...

И, залихватски приседая и пристукивая грушевым костылем с оправой из кованого серебра, ходил ходуном лесовик:

Горячей, горячей, горячей!..
Веселей, веселей, веселей!..

Веял седой пургой. Хохотал:

- Хо-хо! А и у меня жонка есть... Ненила!.. У Фофана отбил. Духиня евонная... А злыдота не дает житья... Крутигоров!.. Хо-хо!.. Сокрушим злыдоту!.. Сердцо! Тюрю-то, тюрю будешь есть?

Но и Крутогоров ничего не слышал и не помнил. Только пил страсть, бессмертный напиток из багряных, сладких Людиных губ.

- Да люблю ж я его!..- вскрикивала Люда, извиваясь, как дьявол, и подскакивая к хохочущему, гордо закинувшему голову отцу.- Отец!.. Да люблю ж я Круто-горова!.. Али я такая счастливая?.. Али ты?..

- Хо!.. счастлива ты у меня, Людмила...- обнимал дочь пурговый лесовик.- Огонь мой!.. Люблю я с тобой Крутигорова... так-тось...

- Смучило меня счастье...- вздыхала томно, вскидывая золотые волны волос, Люда.- Нету моченьки...

А опомнившийся Крутогоров, глядя на того, кто правдив был, мудр и беззлобен, жил как Бог, не связывая себя ничем, ибо слеп был для того, чтобы брать жизнь такою, какою берут ее зрячие,- Крутогоров, безмерным ликуя ликованием, пел мудрого вешнего лесовика...

И звал его:

- Эй, лесовик-радовик!.. Вешний кудесник!.. Ты - радость!.. Красота!.. Я люблю тебя. Ты будешь встречать со мною духа!.. Весну!

Вея седой пургой, протягивал Поликарп к Крутого-рову руки:

- Ты не знаешь... А у меня-то радость!.. Марея-дева!.. Хо! Дух на ей будет сходить тожеть... А Фофан окрысился, душегуб, из-за ей!.. Рад я Мареи-деве, ой, рад!.. Крутигоров!.. Береги огня мово, Людмилу... целуйтесь тут!.. Так-тось... А я пойду к Нениле, к жонке моей... Ух!.. И рад же я!.. Ух! - ухал Поликарп, проходя в сени.

И, гремя грушевым посеребренным костылем о порог, вихрился ухарем и плясал:

Веселей, веселей, веселей!..
Горячей, горячей, горячей!..


* * *

В узкие темные слюдяные окна красные били мечи заката. И в сумраке вечера Крутогоров и Люда, люто носясь по моленной, исходили лесной, непочатой страстью.


II

В обитель Пламени смятенные души приносили огонь чистых сердец и гнев. Дыхание бурь близилось. Крутогоров, в дикие уйдя леса, пил хмель любви, радости и солнца. Не унимаясь, мучила его исступленно, жгла безднами своими и знойными, кровавыми ласками Люда.


* * *

Как-то неведомая встретила Крутогорова под хвойными сводами девушка в черном. Вплотную к нему подойдя, воткнула за пояс ему белые росные цветы, разливавшие густой аромат...

Долгий вскинул Крутогоров солнечный взгляд свой на девушку в черном, молвил нежно:

- Ах, уж это мое сердце... Кто ты? Грустно и медленно подняла девушка серые непонятные глаза. Уронила упавшим голосом:

- Ты любишь... ее.

- Да, - сказал Крутогоров.

- Она... колдунья...- с ужасом прошептала девушка.

Шире раскрыла зрачки. Положила на плечи Крутогорову нежные белые руки, вздохнув, поникла горько:

- Я тебя... ждала. Я тебе молилась.... Мне ничего не нужно... я хочу только молиться... тебе.

- Кто ты?..- шевелил красные ее волосы Крутогоров.- Ах, мое сердце... Ах, счастье...

- Милый!.. Ми-лый!.. Люблю... Люблю. Из-за хвои, пошатываясь, пьяная от лесов, страсти и бурь, с низко опущенной в короне русых волос головой, жуткая вышла Люда. Подошла к Крутогорову вплотную.

- Со мной шутки плохи...- скосила она на него синие недобрые глаза.

А девушка в черном, уходя, вскрикивала:

- Не забуду!.. Нежный... Люблю... А-ах, люблю-ю...

- Кто же ты? - спрашивал ее Крутогоров.

И вздыхал, провожая ее тайным взглядом любви.

Люда уловила взгляд. Прокляла Крутогорова, канув в глухую мглу.

В ночи искал Крутогоров Люду. И не находил. А за ним загадочная бродила девушка в черном.


* * *

Падали ночные росы. За башней голубые доцветали росистые зори. Ладаном дымились ароматы сада роз.

В саду роз, в душистом росном шуме, гибкая тонкая девушка шестнадцати лет, в коротком черном платье, упав в траву, звонким заливалась трепетным смехом... Страстно откинув назад голову, так, что из алмазного ее ожерелья сыпались искры, вскрикивала вкрадчиво перед Крутогоровым:

- Ну и напасть!.. За что несчастье такое на меня - любовь?..

А купающиеся в серебряной росе белые и темно-алые розы, хрупкие бледные лилии и желтые, с золотистой пылью тюльпаны осторожно дотрагивались до стройных ее открытых ног, розового горячего лица, тонких нежных рук. Но девушка знала, что даже цветы и травы влюблены в жуткую ее, немилосердную красоту. Знала, что платье у нее - по колена, ноги открыты, стройны и горячи, грудь атласиста, знойна и туга. Перед ней ведь возлюбленный ее! Как же ей не быть прекрасной?

Шелестели лепестки. Вздыхал томно сад. А девушка в черном, к странным голосам сада прислушиваясь, шептала вдохновенно и страстно прильнувшими к дрогнувшей руке Крутогорова сладкими нежными устами:

- Цветы поют?.. Или возлюбленный мой?.. Радуйтесь, цветики!.. Возлюбленный мой - песнопевец-поэт!..

Звездные светы, с голубым сумраком смешиваясь, обливали свежие, мокрые от рос цветы, глаза девушки, волосы и тяжелое ожерелье, переливающееся холодными искрами. Падали, прорываясь сквозь студеный шум, на траву розовыми волнами. И все же девушка-русалка, купаясь в голубом ночном свете, опутанная недобными огнями, замирала в темном, трепете у ног Крутогорова.

- Ах, зори цветут?.. Или возлюбленный мой?.. Жуть берет!.. Возлюбленный мой - солнцевед!


* * *

Жутки и сладки девичьи сны наяву. А еще жутче и слаще сны наяву шестнадцатилетней русокудрой русалки. Непреоборима и грозна любовь открытая и торжествующая. Но еще непреоборимее и грознее любовь, скрытая от мира и даже от себя, запретная, любовь-жуть.

- Кто ты?..- спрашивал Крутогоров.- Тебе шестнадцать лет? Я люблю Люду... Но и твои сны девичьи люблю... Чистая!.. Откуда ты?..

- Из замка...

- Расскажи...


* * *

Рассказала - пробредила... За девушкой-фиалкой желчные следили старухи.

И Гедеонов. И мать, молодая еще (княгиня). Удерживали ее, когда шла она в дикий лес. Непонятное что-то говорили ей. Но девушка провела их всех и пробралась-таки в дикий лес к возлюбленному своему - свободная, страстная, знойная, трепетная! У жуткой колдуньи - у кровавой лесовухи отняла возлюбленного.

И теперь вот огненными обнимает его руками своими, целует исступленно и кричит, кричит в великом приливе любви, нежности, страсти:

- Ах, отчего это щемит сердце?.. Бог мой! Я - люблю... Отчего дрожат руки?.. И млеют ноги?.. Ах, отчего все кружится... И все горит... Я - в огне!..

Молчит. И вздыхает протяжно и сладко:

- Ну, и пускай пропаду... Зато уж и. обовьюсь, ох!.. Нетерпеливо, крепко и больно сжимает горячими хрупкими руками шею Крутогорова, открывая начаянно короткое черное платье на белой девичьей груди,- робкая, насмешливая, извивающаяся, светящая огненной улыбкой, грозно-прекрасная.

- Я - люблю!

Изомлев, отступает назад. Но вдруг непочатым загорается огнем. Налетает на Крутогорова вихрем. Запахом роз и ландышей обдает его, стройной топая крепкой ногой. Хохочет яростно, отчего серые глаза ее суживаются, косятся и раздваивается розовый нежный подбородок:

- Ха-ха!.. Поцелу-уй меня-я... Мой любимый!.. Не пущу.


III

Но Крутогоров, спустившись к озеру, садится в лодку и отплывает от берега.

И слышит, как бежит за ним в березняке девушка. У самых волн трепетно замирает...

За березняком расцветало алыми цветами озеро. Пьянили лесные запахи. Немеркнущие лились светы, и что-то пели волны. А из таинственных, поросших лилиями заводей белые лебеди выплывали, манимые лесными голосами. Над волнами спускалась звезда, голубо-алая. Заглядывала в сердце. Звала за собой.

В тростнике запутавшись, вернулся, подплыл Крутогоров к высокому голубому гроту у берега.

В синем сумраке нагую увидел девушку-русалку, до боли белую, стройную и гибкую, с распущенными волнистыми красными волосами и глядящей из-под них тугой девичьей грудью.

- Це-лу-й... Ох, це-лу-й же...- медленно и томно шептала девушка, с растяжкой, закидывая на шею руки и страстно выгибая стан.

Бросалась стремительно в волны с каменной ступени. И, трепетной, сладострастно вздрагивающей грудью рассекая пену, подплывала к Крутогорову. А тот, будто во сне, гибким отдаваясь розовым горячим рукам, пахнущим ландышами, и сладкому страстному рту трепетной девушки, глядел в сердце ее, в серые глаза, горящие огнем и сумраком, переполненные хмелем страсти и ранящие.

Но до дна в глаза девушка-русалка не давала заглянуть. В темноте вод, гибкая и цепкая, страстными ударяя по волнам, легкими, как два белых крыла, ногами и знойной сжигая Крутогорова крепкой своей грудью, опутывала его темными сетями. Околдовывала, тяжело и страшно дыша:

- Целуй меня!.. Люби!..


* * *

...Она стояла перед ним уже одетая. И атласные нежные руки ее .касались его холодных крепких щек...

Ненасытимо, страстно и больно прижимал Крутогоров тонкие полудетские пальцы ее к горячим своим губам. Мял, ломал их, тихо, огненно вскрикивая.

И шептала девушка страстно:

- Крепче... крепче жми!.. Ох, крепче!..

Горячую наклоняя, в пышном красном золоте кос и черном газе, голову. Заглядывала ему в сердце - в глаза темно-светлые, отчего пышный знойный рот ее полуоткрывался и страшные расширялись зрачки.

- Кто ты?..- глядел Крутогоров в бездонные колодези любви и страсти, зачарованный, вдыхая аромат трепетного русалочьего тела.

А та тяжелым водила серым .взглядом. Вздыхала:

- Целуй... Люби!..

- Кто же ты?..- с болью шептал Крутогоров. Погружал свой взор в ее колодеэи.

- Кто?

Низко-низко наклонялась к нему девушка. Подводила свои зрачки к его зрачкам.

- Скажу только... Меня зовут - Тамара... А отец мой - Гедеонов.

Шла, склонив голову, по тропинке. Но, остановившись и подумав, оборачивалась. Протягивала медленно:

- Ска-зать?..

- Скажи.

Не сказала. Ушла, низко склонив голову и закрыв лицо руками.


IV

А по холмам, опьянев от гнева и удали, крутилась и буйствовала Люда, бросая в мир синие грозы и губя его черным огнем.

В Знаменском сельские ухари, замкнув на ключ двери, подожгли школу. В огне погиб учитель, из-за того, что целовал змею, Люду; под монастырем же какой-то дровосек за поцелуй Люды зарубил топором чернеца. Мужики сходили от любви к ней с ума. Одурманенные ее красотой, парни ложились костьми в смертном бое из-за нее.

А она, диким смеясь жемчужным смехом, плясала грозно в буйном приливе безумства и радости. Так жизнь готовила жатву смерти. Но из смерти нетленные вырастали цветы.

За Людой зорко следил Вячеслав. Но она, носясь по лесным непроходимым горам, ускользала от следопыта.

Какие-то темные чернецы, бродившие по деревням, шалтали, будто в Люду вселен дьявол и красота ее несет гибель миру.

- Последние времена, братие...- трундили они. - Вот она, великая-то блудница на багряном звере!.. Горе, горе... Из-за красоты мир гибнет... Не мы ли взывали: да погибнет красота - орудие дьявола?!

И воистину. Страшна была красота Люды, как смерть.

Встревоженные Людой, души коснеющие искали ей гибели. А губили себя. И не знали, что лучше гибель, чем косность и мертвый покой. Не знали, что красота зажигает их, мертвых, неутолимым огнем жизни.

Из подмонастырской слободки толпа баб, прознав, что все бредят лесовухой, а слободку совсем забыли,- подожгла ночью хибарку Поликарпа в Знаменском, чтобы живьем сжечь Люду. В суматохе проскользнув с отцом и Марией меж баб, закутанная в покрывало, ушла в лесную моленную.

И бабы так и не знали, сгорела ли Люда в хибарке или осталась жива. Но бесились до зари, неистовствовали, кляли ее насмерть и плясали на пожарище дико, справляя тризну.

В лесу увидел кто-то у Загорской пустыни Люду. Помутнелый от страсти, схватил ее на перегиб. Люда, извернувшись, накинула на шею лихача петлю, мигом сделанную из пояса. И тут же удушила. А труп оттащила в озеро.

От толпы Люда скрывалась.

Но тем лютее Гедеонов преследовал тех, кто в уединении наслаждался красотой леснянки.

Недаром же шла молва, что и дровосек, зарубивший чернеца, и ухари, сжегшие живьем в школе учителя за поцелуй Люды - были подкуплены Гедеоновым. Да и о Поликарпе шалтали, будто ему выжег глаза каленым железом все тот же Гедеонов, хоть и твердил лесовик, будто глаза выжег себе он сам, чтобы не видеть жизнь такою, какою видят ее зрячие.


* * *

В хороводе, ошалев, исступленно носилась Люда, сводя с ума парней и страстью зажигая девушек. И горел, исходил жаром, дико гикал хоровод. И лились огненные девичьи песни... ах, брали они за сердце, эти то печальные, то страстно унылые, плывущие из тайников души песни, русские, старые!

В сладком трепете вспыхивая, ранил грудь до боли печальный, а и удалый, серебряный голос Люды - светлой Заряницы.

Но что-то колдовское, лютое таил крутой выгиб тонкого, страстного, шевелящегося стана ее. И жуткое что-то пророчил взгляд, маячивший в темноте невидными безднами...

- Мой любимый!.. Мой!..- как-то изогнувшись, вскинула руками и обвила, точно огненное кольцо, Люда подошедшего к ней молча Крутогорова.

- Моя!..- сжал ее всю, сжег Крутогоров, грозно пьянея от вина любви - старого, огненного вина.

Но Люда вдруг, извернувшись и крутнув гордой, в желтом огне головой, вырвалась из крепких рук Крутогорова.

- Прокля-тый!.. - топнула она ногой гневно. - Ты думаешь, я забыла девочку-то ту востроглазую?.. И цветы те, думаешь, забыла?.. Отплачу я тебе это, ой, отплачу!.. Отойди, проклятый!.. А то убью. Подлец!.. Убью!

- Убьешь - значит любишь...- усмехнулся Крутогоров горько.- Убивай.

- И убью. Побоюсь, думаешь?..- вскинула голову Люда, тяжко дыша.- Убью не убью, а отплачу... Знаю, чем.

И, встрепенувшись, выгибая шевелящийся стан, зазвенела:

Катилася зоренька с неба...

Будто серебро рассыпалось. Дрожала песня, металась и тяжко падала над озером, замирая в камышах. Ах, и что это за бархатистый сладкий голос - голос Люды! Боль в нем, огонь, молитва или радость светлая? Из тайников бездонной души, полной бушующих демонов, но и светлой, как солнце, - лился этот голос, страстно нежный, певучий, и звонкий, как серебро. Из-под самого, верно, сердца, опаленного черным светом, шел и пленил слух...

Да упала до Дону...


V

Хоровод безумствовал. Мужики, бабы, парни, девушки, словно спаянные огнем, крепко держась за руки, с дико откинутыми назад головами, свистя и гикая, крутились вокруг Люды. А лихой, широкоплечий Никола, подхватив ее, знойно-стройную, тонкую, тугогрудую, на руки и закрывая русой своей бородой и кудрями ей пылающее лицо, целовал ее в жаркие губы ненасытимо. И она не отбивалась. Только тихо вскрикивала:

- А-а-а-х!..

И жгла тугой своей высокой грудью могутную грудь Николы, извиваясь, как демон.

- Горячей! Чтоб больно было!.. Я тебя люблю, Никола...

- Горячей...- словно эхо, глухо вздыхал Никола.- А Крутогоров?

- Подлец - Крутогоров! - кричала Людмила.- Я его ненавижу!..

Стиснув ее всю, замирал в долгом, долгом больном поцелуе Никола... Ночные волны пели томную радостную песню: благословенна жизнь. Но порванное сердце Крутогорова грустило о любви невозратной, о любви. Кто шептал молитву? Сад шумел о том, что делает с бедным человеческим сердцем любовь. Не кляни! Не жди. Благословенно все, что любило, но не было любимо. Кто рубины разбрасывал? Зори ''пылали, огненные зори. В лазурную даль корабли проплывали с серебряными парусами, изогнутыми полумесяцем. За ними шел Крутогоров - навстречу расцвету лесному. Вспомни! Благослови!

Молился лес и вздыхал о любви, о любви. О, полюби, и не ищи награды! Жизнь так коротка, и человеческое сердце так бедно. Претерпи! Пройди через огонь, чтобы в пытках обрести радость.

Но нет выше радости, как полюбить и погибнуть.


* * *

Под темными прибрежными ветлами встретил Крутогоров вихрастого лесовикова поводыря. Парень, брызгая слюной, бормотал шибким картавым шепотом...

- Сызьяню, гыть, змеерод... тибе та... Дед и послал мине сюды... Покарауль, гыть, змеерода-та! Я и караулю, стало-ть! Вон ен, вишь?

Тряхнул кудластой головой, откидывая нависшую на глаза жесткую прядь, почесал правой босой ногой левую.

Темный шумел старый березняк, протяжно и грозно, словно отдаленный водопад. За березняком в сумраке согнувшаяся чья-то мелькнула высокая фигура.

Гедеонов подходил, вертя острой сплюснутой головой, к Крутогорову.

- Ты Крутогоров?

- Да, - отозвался Крутогоров.- А что?

- Людмилку ты оставь.

- Людмилу?

- Оставь. Да. А то несдобровать тебе. Тамара...- Гедеонов захохотал люто, топнув ногой. - Тамара разве хуже?.. Она моя... до...

- Я не покупщик Тамары,- ударил в желтые его колючие глаза Крутогоров.- А Людмила - моя жена.

- Молчи, сволочь!..- подскочил помещик, трясясь.- Убью!.. Я болен... Нет, я не вынесу!..- опустил он руки бессильно.- Людмилу я возьму.

И, согнувшись, нырнул в шумный березняк.


VI

Жили знаменские мужики ни шатко ни валко: маялись. Больше плясали, чем работали. Уж такая у них была повадка - плясать - в маете. Да и то сказать, работать-то было нечего и не на чем. Целины, поля, леса - все было полонено Гедеоновым. Только тем знаменцы и жили, что сплавляли лес, ловили в озере рыбу да из года в год ждали земли. Не отчаивались.

Хлеба вечно не хватало. А зато много злыдотников. Вот когда уж отводили знаменцы душу! От зари до зари крутились по лесам. Бражничали. Нужда играет, нужда пляшет, нужда песенки поет.

Дворов не было. Над озером низкие черетняные хибарки с ободранными стропилами и поломанными латами хилились по крутым хвойным обрывам, шатаясь от ветра, словно сорочьи гнезда.


* * *

За горой, меж еловых лесов, глинистое заброшенное поле под Троицу мужики бороздили тупыми прыгающими сохами, плугами. А молодухи рассевали лен. Пели песни солнца. А солнце разбрасывало по холмам, межам и рытвинам белые алмазы - ландыши и ромашки, красные рубины - дикие розы, светло-синюю бирюзу - васильки и незабудки. И, облив землю страстным огненным лобзанием, кружилось над дымящимися лесами...

Шумел, в красном купаясь золоте, молодой березняк. В светлой лазури тонули серебряные облака. Молодухи, к земле припав, целовали ее. Пели:

Мати-сыра-земля,
Мати-Богородица!
Дай нам счастье-радость...
Пошли долю!..

Из лазоревой дали доля показывалась. Белая, как снег, в жемчужной короне, в цветах и розовом тумане шла по холмам. А сладкозвонные березы клонили перед ней вершины, ликующим приветствуя ее шумом. Но уходила доля за леса, за туманы. Хороводы пристально глядели ей вслед-Нечаемо откуда наплывала, словно лебедь, одинокая туча. Душистый падал на землю благодатный дождь. А хороводы, в плавной кружась пляске, под шелох диких межевых цветов, пели вечеровые песни...

Туча уплывала. Омытые травы дымились свежим ароматом. Голубоватая мгла окутывала хороводы...

- Мати-Земле - Слава! Слава! Слава! - пели и кружились хороводы.

Жемчужный подходил вечер, и под лесом допахивали мужики поле. Закат догорал, кованым золотом отражаясь в озере...


VII

Так вот, пришел вечер крещения духом и тайного видения.

В священной роще готовились пламенники и Крутогоров к причастию священнотайне...

Мужики, покинув распашье, шли в рощу, к Крутогорову.

Там под старыми чернокленами разбрасывали пламенники свежесорванные цветы. А молодые духини, прозорливцы и злыдотники зажигали висящие в ветвях берез лесные лампады...

За лампадами, в глубине рощи, стонал - горел и сгорал на нескончаемом-то огне - Феофан.

Темное, бледным отливающее мрамором лицо его при свете лампад было жутко, как смерть. А раскаленные глаза, казалось, говорили: коли б подал знак, принял тяготу Сущий - солнце Града открылось бы бренному миру...

Но не было знака. И сгорал в нескончаемом огне - в лютой борьбе с Сущим Феофан.

Голова его, в туче черно-седых взлохмаченных волос, тяжко, безнадежно опускалась на грудь. Сомкнутые крестообразно, костлявые, восковые руки жутко ломались в огненном выгибе.

Феофан часто дышал, и тяжко. Металась душа в тоске неизбывной. Кровавой болела болью. Погорала. Града ее мир не принял, не познал.

Все осквернил Сущий, чем жила душа. Все отдал двуногим зверям на поругание.

Покидал дух. Кровавый катился пот и падал градом. Феофан, зашатавшись, упал, хотел встать. И не мог. Сил не хватало. Но муки по душе были Феофану. Не нужно ему было надежды, вечности, красоты. Только тягота нужна ему была. И нетленным светила она ему, неприступным светом.


* * *

- Ага?.. Круто небось?..- вынырнул откуда-то знаменский поп Михайло.- Погоди, не то запоешь, когда схватят тебя, голубчика... да спросят, где мать?.. Не скроешься, брат, в лесах-то, не-ет!.. Каторга за это.

Медленно повернул к нему Феофан темное лицо. Бросил гневно:

- А вам не каторга?.. За то, что губите души людей ложью?.. За то, что скрыли солнце Града?..

- Тебя дьявол искушает...- шарахнулся поп.

- Ты меня искушаешь!..- сурово и едко жег его Феофан раскаленными глазами.- Крушить!.. Крушить вас!.. Да еще двуногих... зверей... Крушить!.. Да еще Сущего... За ложь!.. За то, что избранными считаетесь...

- Как?.. И Сущего?..- запрыгал священик, трепля широкими рукавами рясы.- Сатана!.. Ведь от Сущего исходит только добро...

Но, медленно подводя темные свои зрачки к рябому острому лицу попа, жег его Феофан:

- Добро без солнца Града - страмнее зла... То-то любо было б, коли б Сущий да подал знак о Граде!.. Не искушал бы ложью своей... То-то верно было б!.. А Сущий мучит... Да, знай, молчит...

- За муки - награда... на небеси...- буркнул поп.- Претерпи до конца... Спасен будешь... Феофан покачал головой горько:

- Эх, торгаши... Эх!.. Жулики... Воры!.. Награда... Кого вы не продадите за награду?.. Не убьете?.. То-то любо было б, коли б не гнались за наградой!.. Жулики!.. Воры!.. Убийцы!.. Сожрали солнце Града!.. не подавились, награды-то ждавши?..

Поп, пятясь под березы, бормотал торопливо:

- Ну, заладил... От тебя, брат, ни крестом, ни пестом...

- Ага!.. Видно, не всегда ложь-то помогает?..- язвил Феофан: -Чего ж уходишь?.. Ты пришел нас просвещать светом Христовым?.. Ну, и просвещай!.. Только без обмана да лжи чтоб...

Но попа и след простыл.

Кляня Сущего и его избранных, побрел Феофан куда глаза глядят.

- Эшь, во, тоже тешатся... Черти смердючие!..- дико лаялся он, проходя мимо пламенников.- Какая такая красота есть?.. Ну?.. Вечность?.. Огонь сердец?.. Все брехня!.. То-то б...

- Замолчи...- внезапно преградил ему дорогу Крутогоров.- Не говори о том, чего не знаешь.

- Жулье!..- развевал гривой Феофан.- Все радуются!.. А нет того, чтоб тяготу... принять...

Грустно и испытующе глядел Крутогоров в отверженную погорающую душу Феофана. Тихим взрывал ее голосом:

- Тягота или Град?.. Истина или вечность?.. Окруженный со всех сторон пламенниками, съежившись, притих Феофан. Низко опустил вахлатую, в высокой драной скуфье голову. Но, встрепенувшись и сомкнутые подняв беспощадно хрустящие костлявые руки, затряс ими исступленно:

- Да. Град. А тягота - правда-то - выше вечности!.. Краше Града!.. Крушить!.. Очищать Град. Через Марию-деву... Да... через нее засияет миру солнце Града! То-то любо будет!.. Крушить!.. Крушить.


VIII

За темной хвоей что-то вдруг зашумело. Глухие раздались дикие хохоты. Улюлюкая, гогоча, свистя, из-за ельника высыпала черная орава.

Это были рабочие с гедеоновской фабрики.

Они так и назывались - гедеоновские молодцы.

Махина суконной фабрики Гедеонова торчала за озером в овраге, у железной дороги. Оттуда иногда дымили красные высокие трубы. А больше фабрика прохлаждалась, то есть бездействовала (из-за вечного обсчета "молодцов", отчего те изо дня в день бастовали). Называлось это у Гедеонова крамолой. Искоренял он крамолу свирепо. Но фабричные промышляли ушкуйничеством, набегами на мужицкие огороды, массовками. Заварушка росла. Гроза надвигалась, неся надежды безнадежным.

Сам Гедеонов натравливал рабочих на мужиков, а потом расправлялся с теми и другими. Называлось все это у него политикой, хоть от такой политики и трещало "железное кольцо государства" (выражение того же Гедеонова). Начальство охотилось за населением, население - за начальством. Правители слишком часто о себе напоминали (а самые лучшие правители - те, что меньше всего о себе напоминают). Оттого - не по дням, а по часам делались рабочие сознательными (то есть революционерами).  А Гедеонов почему-то полагал, что это ему на руку, так как сам считал себя революционером (только с "другого конца"). Он отдавал предпочтение сознательным.

Сознательность фабричных доходила до того, что с ними не о чем было говорить, кроме как о сознательности (которую они принимали за удаль). Это было как паспорт. О чем бы ни заходила речь - неизменно все сводилось к одному: "А ты сознательный? Не из христопродавцев?" (Тут же - всех христопродавцев именовали душегубами: этого требовала сознательность.)

И потому, едва Феофан прокричал - крушить, на него налетела эта ватага сознательных в пиджаках.

- Кру-шить?..- подскочил к Феофану шустрый какой-то подхалюза.- Нас крушить?.. Ах вы, сукины сыны!.. Да мы вас так сокрушим, что...

Но хороводы стояли невозмутимы. Тогда черняки пристали к старому угрюмому злыдотнику, вычитывавшему что-то при свете свечи из кожаной, залитой воском книги.

- Здоров, борода!

- Здоров, шайка воров!..- окрысился старик.

- Пардон...- заломил было картуз подхалюза.- Мы насчет темноты мужичьей. Насчет смысла... Нету никаких богов!..

Но гневным злыдотник заглушил его клекотом:

- Сам ты пардон!.. Жулик!.. Мы Духа ждем... А вам што тут надоть?.. Дух - полнота, а дьявол - пустота...

- Д-у-х!.. Ха-ха-ха!..- закатился подхалюза.- Смер-дяки вы, эх! Скоты!.. Не выллезть вам из навоза во веки веков... Вот вам и дух...

- Дух - радость!.. Красота!..- зашумели мужики.- Слышишь шум сосен?.. Звон звезд?.. Шепот земли?.. Это все - Дух!.. А живоглоты полонили свет... Ты не ими ль подослан?.. Вы все с ними?..- подступали скрытники к толпе.- А?.. Вы - зрячие, с хвабрики, а мы слепые, деревенские... Отвечайте!..

- Фю-ить!..- свистнул кто-то.- С больной головы да на здоровую?.. Ну и пушкари!.. Ну и смердяки!.. Рра-бы!.. Подождите, мы вам зададим!.. Мы вышибем из вас дух! - рявкнул вдруг, подкинув картуз вверх, подхалюза.- Доллой Богов!.. На бунт против неба!

- Да-ллой!..- подхватила орава фабричных.- Заходи мужичье проклятое бить!.. Буржуев этих!.. Христопродавцев! Да здравствует анархия!.. Бунт! Долой тиранов - богов этих сиволапых!

Молчавший дотоле Крутогоров, вмешавшись в ораву фабричных, поднял гневный свой голос:

- Вы - предатели свободы... Поймите, меднолобые! Свобода - Дух. Как цветы к солнцу, стремимся мы к Свободе - Вечности - Духу... Но вы в Него не верите... А в медяки - верите?.. И в вождей верите?.. Вы из ничтожества делаете себе богов... Опомнитесь!.. Потому-то, что мы в тлене,- нас и полонили двуногие звери... Вперед же к Свободе - к Вечности!.. Ведь нам по пути с вами?!

- Не-ту духа!..- гаркали фабричные.- Дал-лой!.. Какая там, к черту, вечность?..

- Вы против духа, но за богов-вождей, мы - против богов-вождей, но за единого Духа - Вечность! - вскричал Крутогоров.


* * *

Сладкие, вливающие в сердце бессмертие, раздались вдруг в листве шумы и шелесты. Над вершинами легкие послышались взмахи белоснежных крыл. Вековые ясени, гордыми купами над рощей и озером высившиеся неколебимо, как стражи,- победным залились многоголосым шумом - гимном...

Над жертвенником из цветов светлые затрепетали, светя жемчужными венцами, видения. И ярко озарилась сумрачная роща голубо-алым светом...

А с сладкошумных, качающихся вершин на белые хороводы мужиков и на ораву фабричных белые посыпались, розовые, голубые, лазоревые и алые цветы. Падали жемчужины благоуханных ландышей, рубины темно-алых душистых роз, распустившихся под теплой росой, словно сердца под молодой любовью, перлы белых лилий, бирюза сирени...

- Ого! - подскочил какой-то вахлач, хватаясь за ворот.- Розы-то откуда это?.. Шекочет... Целая охапка, ого! И незабудки... И сирень!.. Да пахучая!.. Да что это такой, а?..

- Ли-лии!.. Анютины глазки!..- заликовали рабочие.- Ай да мужики!.. Лови!.. Лови!..

Цветы сыпались водопадом. А обрадованные рабочие метались под березами, то ловя падающие пучки цветов на лету, то подбирая их на траве.

- Да постой!.. Ландыши!.. Черт, ей-богу, я рехнулся!.. - блекотал вахлач.- Колокольчики!.. Голубые!.. А свет,- кар-раул! - что это?.. Мы - голубые!.. Гляньте!.. Гляньте!.. Видения!.. В венцах!..

Под ясенем молча, нахлобучив картуз, стоял подхалюза, бормотал, спеша заглушить в сердце страх:

- Гм... Наука объясняет это очень просто... Подымется смерч... Кх... Над цветником, скажем... Вырвет цвет... Унесет... Гм... А когда утихнет, ну, цветы и падают... Что ж тут такого?.. А свет - это лектричество...

Но рабочие, опьяненные внезапно нахлынувшей радостью, смеялись над ним:

- Эх ты, лектричество!.. Молчи лучше, Ошарин!.. Не твоего, брат, ума дело...

И пили ароматы полной грудью, осыпанные дождем сирени, лилий, роз, ландышей, голубых, розовых и желтых колокольчиков. И, с девичьими сомкнувшись хороводами, целовались страстно...


* * *

Над жертвенником цветов - о, радость без меры, без предела - вострепетал Дух. Белоснежные раскрыл крылья, облив рощу светом незаходящим ярко. И постигли пророки непостижимое на земле...

В храме цветов трепетных водил Крутогоров восхищенных дев, жен, пророков-хлеборобов. И, глядя в сердце причащаемого, в сердце, красоты преисполненное, радости, огня и Града, светлый возвышал свой замирный голос:

- Бери огонь жизни!.. Гори, как свеча!.. Цвети, как роза!.. Уж этого у тебя никто не отымет... Отдайся земле! Будь солнцем своего мира!..

А березы пели, ликуя, сладимую песню. Ясени прислушивались к зовам ночи - зовам земли. Клонили долу свои венцы. Посылали шумливой листвой молитву свету.

Только что-то темное, колдовское таили в себе черные старые дубы. Как будто жуткую тайну рощи знали. И собирались рассказать ее.

Но ярко горели светы и лампады. Ярко цветы цвели. И трепетал над жертвенником Дух. И странные лились неслышимые голоса небес...

За хороводами, под волнами молодых берез, тонкие сомкнув закостенелые в огненном выгибе руки, стоял Феофан. Молчал, недвижимый.

Но, видно, зажгла его уже красота. В душе его ароматы, росы, светы, шумы и шелесты цветов, видно, разлили' уже огонь жизни...

Затрясся Феофан, увидев что-то непостижимое... Изо рта его кровавая захлехотала пена... А раскрытые до последнего предела глаза, разбрасывающие смертоносные молнии, новым засветились, небывалым от века огнем. Разгоралась душа и бушевала, как кровавая звезда в ночи. В свете ночи увидел Феофан живого, истекающего кровью Распятого,- Того, Кто нес и несет тяготу за зло мира...

А может быть, не несет?.. Кто знает... Но если и несет, то почему же Распятый, а не Сущий?.. Почему Сущий отдал на пропятие Сына, а не Себя?..- палило Феофана дальними черными молниями...

Да, опалил Дух душу Феофана вечностью - солнцем Града. Положил на челе его роковой знак.

Над ярким грозовым лесом кружились и кадили светом сонмы белоснежных крыл, бросая непостижный огонь в бездны. С вершин, качаемых белым ветром, падали дождем свежие лепестки.


IX

С этой ночи рабочие подрядили злыдотников на зажигательную работу. И первым - Андрона-красносмертника (с Власьихой). Неизвестно откуда выискался тут безрукий инвалид (с рукой, оторванной, по видимости, на гедеоновской фабрике). Этого инвалида водрузил Андрон на тележку (обок с Власьихиными больными ребятами), точно знамя. Попер на базар в рабочий поселок канючить. А сама Власьиха двинула туда с сумками "по кускам"... Зажигало это базарную толпу не хуже любого горючего, почему работа и называлась зажигательной. Добро, хоть знали, что делали.

Закрутилось Андроново колесо... Неведомые дали открылись. Молчаливо Андрон таскал тележку из поселка в поселок. И вокруг торжественной этой процессии вспыхивал фейерверк смеха, издевательств, проклятий и угроз "буржуям-костоглотам". Стража ловила смельчаков - не переловила. Грозными грохотал ропот толпы раскатами.

И тогда-то встали друг против друга два враждебных стана - рабочих-ушкуйников и "буржуев-деролупов". Точно раскололся надвое шар земной. И впрямь:

обыскались умники-доброхоты с планами переделки этого мира, завоевания (веси) подземной и неба. Все, кого обидела жизнь,- кололи шар земли. В заграничных странах будто бы давно уже шла подземная работа. А в России спали. Но теперь пробудились. Каждый из бедняков-пролетаристов пойдет на штурм звезд и луны, ринется в смертный, последний бой за свободу. Чтоб сокрушить старый мир, а новый построить, так говорил Андрон.

Накачивали доброхоты толпу голодных и обездоленных. И раскачка шла из конца в конец, точно буря на море.

Свалка смертельная подымалась теперь уже в сердцах людей - в трущобах, более страшных, чем волчьи ямы.


* * *

В пророческую ночь предопределений, чтоб испытать сердца живых на огне вечности и призвать ветр - в свете звездных крыл, в звоне цветов, залитый извечным огнем, восходил неприступный Крутогоров на скалу. Открывал сердце и свет свой навстречу тайнам. Простерев руки, кликал грозы, и бури, и знаки вещих преображений.

И страшный лик Крутогорова, преобразившись,- излучал все светы, все сокровенные земли, ее тайны и чуда...

И вот, увидели духи светлую душу недр: человека в вещем преображении, с сердцем пророческим и непостижным, с глазами - провалами в бездны, какие не ведало и небо...

И самое страшное, что постигли духи, и самое неприступное, что им открылось в мирах,- было: сердце человека, вещая его загадка...

- Благодарю тебя, Великий Дух! - воззвал Крутогоров в смятенном огне и свете.- Благодарю за то, что излучил свет свой земле... свет звездный... И почерпнул от света земли... Горите в неприступном моем излучении, братья мои!..- обращал пророк лик свой в огне к поверженным ниц толпам.- Пейте от истоков вечности!.. Бодрствуйте в извечном свете... Вот - истина.

Великая гроза была в бесплотном огне излучений. И от лика Крутогорова стрелы исходили, пронзовывая тьму. Купались стрелы в тайнах звездных. В стрелах огнепалимых сгорало лицо песнопевца-провидца. И за грозами, кровью опаленная, огненными бурями и светом, что излучала преображенная душа земли,- открывалась горняя горней Тайны неба,- с тайной земли сплетаясь, цвела бесплотным неприступным чудом.

В голубом огне, мужики, обрадованные рабочие, за грозно-исступленным Крутогоровым, за окровавленным, опаленным Феофаном, за змеистыми упругими девственными духинями (целуя их в грудь и уста кроваво) - уносились в горнюю света и откровений огненным вихрем... И победные падали клики их, словно всепожирающие языки огня:

- Сердце в ночи! Праздников праздник!.. Гори, сердце!.. Гори, душа!.. Славься, земля!..

- Ох, молодость, жизнь вешняя!.. Ох, огонь!.. Ой, утешь, дух! Разутешь!

- Срази!.. Попали!.. Воскреси!..

- Ох, цвети солнце полуночное!..

- Радость!.. Радованье!

- Благодать!..

- Звездосиянье! Свет незакатный!..

В сердце Крутогорова открывались непостижные бездны без предела, древний, доначальный хаос и надмирный огонь, попаляющий цветы и солнца...

О, хаос! О, надмирный огонь сердец! О, ночь, бездонная и страшная ночь, не затемненная светом звезд и солнц!.. О, бездны без предела! О, горний свет!

За бездонными пропастями пребываешь ты, о огонь надмирный. И, воистину, ужасно - дума о тебе. Ибо, ты - то, чему нет постижения, но отчего помрачается ум, слепнет зрение и глохнет слух...

Бесчисленные звезды солнца - это одинокие костры в провале-пустыне. Настанет час, и надмирный огонь до последнего луча выпьет свет из них. И бездны поглотят холодные тела солнц... Ибо нет предела жажде надмирного огня, как нет предела холоду и всеистребляемости бездн.

О, зачем свет горний не жаждет тела, а только духа?! О, зачем огонь надмирный не попаляет холодные, черные бездны, а только - светы и солнца?!

Но благословенны сердца - цветы надмирного огня и Вечности!.. Благословенны ночи - зори черного света и земли!..


X

С вечери причастники Пламени, осыпанные цветами и ведовским отмеченные знаком, огненной грозой двинулись к озеру в лесную моленную Поликарпа.

В дороге чернец и подхалюза Вячеслав, отделившись от громады, юркнули незаметно в темную хвою - следить за ушедшими в горы пламенниками.

Но злыдота, спохватившись вдруг, догнала Вячеслава.

- Пушша глазу берегли мы Маррею...- наступая на него, свирепо хрипел Козьма-скопец: - А ты сховал яе?.. Куда ты сманил яе от Поликарпа?

А худая какая-то, костлявая, с горящими глазами старуха, вцепившись крючками-пальцами в грудь чернеца, шамкая, грызла его:

- Ты шманил Марею!.. Ницый! Джуши тваей до-тляжушь!..

- Я ничего... я так,- заюлил Вячеслав, хватаясь за рыжую косичку,- Не лайся, старушка ты Божия... Дух живет, где хощет...

- Где Мария?..- подступил к нему Феофан, жуткий, угрозный.-Не скажешь-не уйдешь отсюда-Неожиданно вынырнувший откуда-то поп Михаиле подскочил к Вячеславу, зашептал ему что-то на ухо торопливо, приседая и поглядывая то на злыдоту, то на Феофана. Как будто собирался открыть нечто, да боялся, поймут ли.

Но Вячеслав, узким ощупав, ницым взглядом суетливого белобрысого попа и прислушавшись чутко к жуткому, многоговорящему молчанию Феофана, смекнул, в чем дело.

- Слыхали... ать?..- заблеял он. как-то извнутри, увиваясь вокруг злыдоты.- Голова-то сам перешел в Пламень теперь... Потому - знак увидел... А Марию - ведь ее батька сам продавал Гедеонову за рупь-целковый... А теперь на меня кричит... А все оттого, что изменил вам!..

- Брешешь, бесстыжая твоя харя!..- забушевала злыдота.- Рра-зор-вем!..

- Я ничего... Я так...- съежился чернец.- Сами у него спросите.


* * *

Поднялась злыдота на дыбушки. Загудела. Ничего не разобрать. Только видно, как Феофана облепила гудящая саранча. Мужики, бабы, старики рвут на нем подрясник. Трясут его с оскаленными скрежещущими зубами и налившимися кровью глазами. Заклинают и грозят. А Феофан угрозно-жутким отвечает многоговорящим молчанием.

- А-а-а!..- беснуется злыдота.- Дык ето стало-ть, усе - правда?.. Ты - изменник? В Пламень перешел?.. Увидел знак и впрямь?!

Но молчит Феофан. Недвижимым глядит в бездну ночи отверженным взором, вея на мир страшными грозами опаленной своей души.

Злыдота, сломленная, обезоруженная и разбитая, медленно и понуро отходит от своего владыки.

И только пытает издали его истошно, глухо:

- Значит, видел?.. Глухо же Феофан гремит:

- Окаянные! А вы разве не видели?.. Злыдоту охватывает жуть... Козьма-скопец в смятении и ужасе, вихляя кривыми вывороченными ногами, бежит по дороге к озеру. За ним - другие. Костлявая горбатая старуха, скрючившись, догоняет чернеца. Разрывает ему подрясник. Шамкает хрипло:

- Джуши догляжушь! Никому не поверю, покеда шама не увижу жнак!.. Нехай видють жнак уше, либо нихто!..

Прорычала на чернеца свирепо. Высохшим кулаком на него замахнулась. Но не достала и шлепнулась наземь.


* * *

У озера громада разбрелась по лесным тропам. Козьма-скопец, отойдя от злыдоты, понуро плетшейся в горы, долгим окинул ее невидным взглядом. Гаркнул свирепо:

- А в ельник?.. За составом, скыть?..

Но никто не шел в темный ельник. Жуткое что-то носилось про этот ельник.

Козьма пошел один.

С чадной, тлеющей тускло головешкой ползал Козьма-скопец на четвереньках под темным сплошным навесом хвои. Копал какие-то коренья. Собирал травы.

А за ним следил Вячеслав тайком, из-за еловых лап.

Только что вырвал Козьма ночной серый папоротник, как чернец, подскочив внезапно, зашипел:

- Брось, шкопец проклятый... скорей брось, а то...

- Што?..- поднял желтое свое печеное лицо Козьма на багровый свет головни.- Тяготу приймашь?.. Што ль?.. Ну, хучь ты со мною:.. А то, скыть, гады!.. Яду им, а не составу!..

- Брось цвет Тьмянаго!..- колотился Вячеслав, хватаясь за грудь и крутя головой шибко. - Через него - я Тьмянаго узнал!.. Понимаешь?.. Бро-сь!.. А то убью!..- взмахнул он ножом.

Козьма молчал, дикими воззрившись на чернеца осовелыми глазами. Но вдруг, распахнув куцынку, подставил Вячеславу грудь.

- Шты-рха-й!.. Божья печать на мне... я, скыть, духом живу... А духа не убьешь!.. Что-о?.. Ну, штырхай!.. - напирал он на чернеца.

Полоснул тот ножом Козьму. Кровь хлынула из черной раны огненной струёй. Залила грудь Козьмы, белую его дерюжную рубаху.

Но устоял на ногах Козьма.

- А-а, шкопец проклятый!..- ревел Вячеслав.- Тебе Марию?.. Я тебе укажу Марию такую, што ты и ноги вытянешь!.. Я тебя проучу, как топить меня... Говори, обещаешь отравить Крутогорова?.. Ать?.. Обещаешь?..

- Што?..- скалил зубы Козьма-скопец.- Отруить?.. Хоть переруби меня напополам - не трону Крутогорова... А скорей тебя сызъяню...

- Храбер ты, брат...- прогнусил чернец.- Ну да недаром я караулил тебя...

С размаху пырнул концом в пузо Козьме-скопцу. А тот, шатаясь, достал из-за пазухи пук свежей какой-то травы. Выжав из нее сок, залил рану. Кровь утихла.

Оторопел Вячеслав. Не впервой ему приходилось работать ножом. Козьму он хватил со всей руки. А и с ног не сбил.

- Не убьешь, говорю... Потому - состав...- хрипел Козьма.- Жисть - дли тяготы нужна... Феофана знаешь?.. Вжо две тыщи лет живет. А все для тяготы... Ба-ют, за смертью, тожеть тягота - вад... Дык рази вад сустаит супротив мук от духа што, скыть?.. А Крутогорова за што ты хочешь труить?..- пытал он.

- Я ничего... Я так...- лебезил уже следопыт, сжимаясь.- Составцу бы мне... Дяденька?.. Ать?..

- Што ш, изволь...- засунул за пазуху Козьма руки.- Бох хучь и выдумал смерть, штоб избавлять людей от тяготы, а себя от стыду, дык рази мы не сумеем смерть победить?! Загартуем все составом... Нихто не будет умирать ужо... Денно и нощно будут печь Боха-то - тяготою... Ну, Бох и сдастса!..

- Ать?..- отскочил Вячеслав, увидев в руках Козьмы какие-то белые лезвия.- Што это?..

- Ложись, говорю!..- сердито гукнул Козьма.- Сперва большую царскую печать прими... А там тяготу примешь... Ну, и составу, скыть, дам от смерти...

- Ага! Знаю, какую печать... Нет, дяденька... Я еще к девчонкам похожу... Люблю, што ж!.. Дух живет, где хо-щет...


* * *

Захохотал лихо, свистнул и трепанул Вячеслав, залихватски подхватывая полы:

Поставлю д' я келью
Под елью!
Стану д' я в той келье спасаться...
Кривому-слепому поклоняться!..
Штоб меня девки любили...
Молоды д' молодки хвалили!..

- Тьфу!.. Псюгань!.. Песье мясо!..- харкнул ему в свиные глаза Козьма-скопец.

И, выбравшись из-под хвои, глубоким липовым логом зашагал в Поликарпову моленную, что над озером.


XI

А Вячеслав заросшими перепутанными тропами двинулся через парк в непролазные надозерные заросли. Там облавой рыскала за жуткой, смятенной Людой гедеоновская челядь: стараясь для Гедеонова.

Шел чернец, крадучись и озираясь. У старой запущенной беседки вскрики раздались вдруг, шепоты и шорохи - прилег чернец к земле грудью. Замер.

В цепком кизеле, согнувшись, подполз к беседке. Заглянул в щель. Сердце его сладко и тревожно затохало.

У двери стояли, склонив головы и отвернув в темноте друг от друга лица, Гедеонов и Тамара.

Тамара, задыхаясь, говорила глухо и больно:

- Я же твоя дочь... Или мне лгали, что я дочь твоя?..

- Ты... любишь?..- пытал ее Гедеонов, гнусавым своим голосом забираясь ей в сердце.- Говори! Хлыста-то этого?..

- Я пропала!.. Пропала!..- ломала руки Тамара.

- Как же мне не сойти после этого с ума? - злобно крутил головой Гедеонов.- Я хотел только через тебя... добиться одной цели... А вышло, что цели не достиг... А ты втюрилась... И в кого же?.. В хлыста! Черт ли в нем...

Стонала Тамара с плачем и безнадежной болью в голосе.

- Ведь ты ж отец мой?.. Или ты не отец мой?.. А Гедеонов, близко-близко подведши узкие свои щелки к заплаканным глазам Тамары, гнусил в темноте горячо, страстно, прерывисто:

- Ты - моя дочь... это верно!.. Ну, так что ж?.. Уж если кому пользоваться тобою, Тамара, так мне... твоему отцу... моя дочь, а делить ложе с нею будет другой!.. Какой абсурд!.. Да и своя кровь - горячей!..

За кизелом, притаив дух, то прикладывая ладони к ушам, то выпячивая длинную козюличью шею, ерзал Вячеслав грудью по траве, мокрой от росы. Мутным глядел блудливым глазом. Слушал, причмокивая:

- И и-х, вон оно что!.. дух живет, где хощет... И и-х, а. ведь он повалит ее сейчас...

И ждал, потирая блудливо руки, дрожа. Но на крутосклоне, откуда лились огни дворца, рассыпались вдруг визгливые крики и смех: толпа девиц спускалась по аллее вниз. Быстро выскочив из беседки, е досады сломав хлыст, пошел Гедеонов.

Пригинаясь, навстречу толпе пошел.

А Вячеслав, затрусившись, боясь, как бы его не увидели, пополз на брюхе в кизелову гущирь. Выждав же, пока ушла Тамара, встал. Перелез через ограду. Вытер изгрязненный подрясник, махнул в колдовской надозерный бор - выслеживать Людмилу.

В бору мужики, рабочие, девы, духини, собравшись, гадали на венках.


* * *

Завидев Вячеслава, буйная и гадливая злыдота шквалом на него кинулась. Захлестнула его. В жуткую погрузила волну.

- Следопыт!.. Следопыт!..- шарахались девушки.- Неспроста он тут...

- Ах ты, ранджега чертова, лярва!..- напустилась на чернеца злыдота.- На хитриши бьешь?.. Рассорить нас хочешь?.. Брешешь, Хрида приблудная, стерва, за голову свово мы в огонь пойдем!.. А тебя проучим, курвель, домушник, разорвем!.. Аде Марья?.. Рразорве-м, коли так...

- Я ничего...- бормотал Вячеслав, пугливо озираясь.- Ей-богу ж, всю зиму Марию гоняли стражники, потому как без пачпорта она... Может, и смерзла где...

Лебезил и, разглядывая исподтишка духинь, дрожал больной дрожью: в хороводе гибкая извивалась вещая Люда. Здесь ли челядь? Поможет ли она следопыту схватить ту, за которой годы слежено?

- Маррею нам!..- ревела злыдота. - Не уйдешь, оглоед чертов...

- Бросьте!.. Ну его к черту...- вмешались мужики.- Охота связываться? Сходитесь в хороводы... Зачинайте песни!

- А и то!

Девушки взялись за руки. В плавном поплыли, шевелящемся плясе.

- Ой, девки, люли! И молодки, люди! А как старые чертовки - да вперед загули! - понесся чернец.

Грозно как-то и зловеще выгибалась Люда - строгая, молчаливая и неприступная. В ночных недвижных русалочьих глазах ее держались ужас и тайна.

Но хоть и скрывала Люда что-то от мира и даже от себя - следопыт знал, отчего была она молчалива и ходила с ужасом в недвижных бездонных глазах.

- Ага... Притихла...- втягивал он в плечи острую свою рожу.- Погоди... не то еще будет... это еще цветки...


* * *

Качалось под вздохами ветра и пенилось лунное озеро. Молодые серебристые ивы, вскидывая косы-ветви, точно девушки на заре, вздыхали радостно и протяжно. Над волнами плыл нырявший в облаках месяц, сыпля белое золото.

Хороводы, выглянув из-под шелома сосен, хлынули шалым прибоем к волнам. Лунный огонь ударил в хохочущие лица девушек. У волн духини завивали венки.

Мужики и рабочие, ввалившись в качавшиеся на волнах лодки, пустились по рябому серебролунному озеру. Раздольную грянули песню, старую:

За рекою огонь горит,
А все чернобылье.
Ой ладо, ой ладо,
Ой ладотеньки,
А все чернобылье.

Звонкие и хрупкие девушки, дрогнув, подхватили c берега:

Да куют тамо кузнечики,
А все молодые.
Ой ладо, ой ладо,
Ой ладотеньки,
А все молодые...


* * *

Гадали на тельниках. У березы, купающей гибкую свою верхушку в волнах, на устланном коврами цветов откосе, духини и девушки, короткие расстегнув кофточки и обнажив молодые, крепкие, белеющие как мрамор груди, снимали и вплетали в ветви тельники. Клали перед ними по поклону. Поцеловавшись, обменивались тельниками. И, сбросив с себя одежды, упругие, радостные, сцепившись за руки, смеясь и крича, дикой кидались ватагой в бурливые волны.

Над жутко-темными, с серебряной чешуей волнами, изломленная, бушевала и вскидывала гибкими руками Люда. В неизбывной тревоге маялась и никла гордой, увитой тяжелыми золотыми жгутами головой... А в сердце ее черные вихри крутились, грозя и паля, зловещие зовы, мольбы и проклятия: Крутогоров.

- А-ах!..- тошновала она и билась о волны, и грозила: - Дайте мне его!.. Я разорву его!.. Крутогорова... А-ах, да разрушу ж я его, проклятого...

Вячеслав, присев за ивняком, не сводил раскосых глаз с ее круглых, как гранаты, огненно-белых, с розовыми сосцами грудей, стройных ног и точеного живота. Но не шевелился, часто дрожа холодной больной дрожью: Люда, сеявшая вокруг себя ужас и пытки, страшна была ему, как смерть.


XII

В Купалову ночь в ветхой лесной моленной шабашили лесовики. В старой языческой роще Поликарпа, над озером - любо было шабашить отверженцам.

...Неистовствовала душная летняя ночь.

Косая плетневая хибарка набита была битком. Красносмертники, злыдота, бродяги, бобыли, побиралы, ехи, кликуши, блудницы и ведьмы носились и лютовали, словно черти. Под бревенчатым шершавым потолком сплошной стоял гул.

В красном куту, взобравшись на лавку, гнусил, словно безносая прогнившая потаскушка, измотавшийся сиплый Вячеслав:

- Смерть живоглоту!.. Ать?.. А и насолил же я ему!..- хихикал он гнусно.- Гедеонову-то!.. Как же! Проведал это я... какая-то девчонка взята им была... на ночь... Смекнул я, что спасти можно девчонку... Ти-шочком да таечком - к лакеям... те бай-дужи... А я возьми да и выведи ее из дворца-то... Што ж вы думаете?.. Узнал, пес!.. Убить меня теперь собирается... Понимашь?..

(Но это была не девчонка, а Неонила.) Тонкий гнусавый голос его дребезжал и кололся в безудержном плясе и гуке. Какой-то грузный обормот, развалившись на скамье, тыкал себя в пузо и грохотал:

Ажанили, ажанили,
Ай, на бабе, на Нениле!..

- Эй!.. бесстыжая харя...- гукали на следопыта злыдотники.- Замолчи!.. А то - разнесем!.. Знаем мы, как ты спасал девчонку...

Дрожала моленная от гула и топора. Неистовые пляски живота в гудящий сливались, огненный клубок.

В блудливое, дрожавшее больной дрожью тело Вячеслава огнем вливалась смерть. Одурманивала его... Над ним бело-розовая извивалась, вишнегубая Неонила, дыша на него горячо и часто.

Но только что Вячеслав, осмелев, схватил ее, как на него гуртом наскочила злыдота.

- Шкада проклятый!..- царапались бабы, - И тут шкадить?..

Вячеслав, отбиваясь от баб, крутился и юлил около Неонилы. Подмигивал ей:

- Ну как твой лесовик?.. Поликарп? Берегись, девка, Андрон точит на тебя ножик... А Людмила где?.. Не скажешь по секрету?.. Чтой-то нету ее... Ушла, знать...

Неонила молчала. Но, вскинув васильковые, открытые свои глаза, лихо тряхнула золотыми кудряшками.

- Кого хочу, того люблю. Андрон мне не указ!.. Гуляй, знай!..

- Сердцо мое!.. Хо-хо! - лихачом подвернувшись, подхватывал ее на руки вихревой, гривастый слепец-лесовик.- Обожми! Хо! Ты - жена моя... А Мария-дева от духа... Скоро, скоро увидим деву...

Шевелил серыми, нависшими над черными глазницами, как лес, бровями. Пурговую вскидывал, лохматую гриву, носясь с Неонилою в круговом плясе...


* * *

Тряслась хибарка. Перед окнами суровым и темным шумом шумели старые, побитые грозами березы. За ними медленно, словно нехотя, в темноте ворчал дальний гром. В лесу росла и надвигалась гроза.

В тесной толпе, смешавшись с зипунами и кожухами, от страха пригнув голову, юлил Вячеслав юлой. Подслушивал мужиков да мотал себе на ус.

- Ну, што нам с тобой делать? - стискивали его мужики: - Говори, змеево ты семя...

- Какой энто змей? - фыркал Вячеслав, крутясь волчком и за белесыми ресницами пряча ницые глаза: - Я - за вас же... А вы не соображаете этого?..

- Каккой ента змей!..- кривлялись мужики.- Быт-то не знает, што... Гедевонов - от змея?..

- Как так? - прыгал чернец.

- А так. Матка евонная подкинута была старому барину... А как выросла - с змеем спуталась... От змея и родила Гедевонова-то... Ведь он твой батька?.. Бытто не знаешь!..

Кружились духини. В окна, вперемешку, били протяжные колдовские шумы берез, острый кровавый свет молний и гул отдаленного грома. Находила гроза.

Засокотал дух.

С ревом и свистом громада понеслась вкруг стола. А на столе вдруг, вскочив, выпрямилась во весь рост тонкая стройная девушка, с головы до ног завернутая в белые покрывала, страстно облегавшие молодое вздрагивающее тело...

Увидев чистую, пали лесовики перед ней ниц в жутком, внезапном наступившем молчании.

Поцеловал стопу ее Поликарп. И покрывала упали вдруг с ее плеч, как жемчужная пена...

Вспыхнула чистая заревом наготы своей и бездонного, извнутри светящегося взгляда. Над беснующейся, гудящей громадой затрепетала с благословляющими белыми нежными руками и черными кольцами волос, скатывающимися по розовой тугой груди. Знойное девичье тело ослепляло, как молния. Било в глаза нестерпимым огнем...

Радостное что-то и жуткое запела громада. И, крепко и тесно сомкнувшись, огненным понеслась вокруг девушки колесом...

В свирепом реве и визге духини и ехи сбрасывали с себя одежды. В плясе кидались на кормчих. И, сжигая их огнем страстей, обвивались горячими потными руками и ногами. Гикали исступленно. Кроваво целовались, впиваясь острыми зубами в щеки и губы мужиков...

Перед девушкой зажглись вдруг свечи. Огненное тело закровавилось. Озарилось все до последней тени. Даже те, что, забившись в далекий угол, не разглядели сперва девушки хорошо за сумраком, теперь увидели ее всю, ярко освещенную, и узнали.

Ахнул Козьма: "Мария!"


* * *

Знать, недаром устрял за Козьмою и пролез в корабль Поликарпа следопыт. Псу нужна Мария. Несдобровать ей теперь. Утащит ее следопыт опять к живоглоту. Пронюхает же, дьяволово отродье?! Надо спасать Марию. А то осквернят живоглоты.

Но только что Козьма, пробившись к столу, протянул навстречу Марии руки, как лесовики, схватив его за шиворот, отбросили к порогу. Со зла и боли, разбил Козьма ямошником окно, впился кому-то зубами в ягодицы, опрокинул на себя скамью...

Воздев перед Марией руки, величаво и жутко громада загудела:

- Ра-аду-й-ся... де-во Марие... Радуйся, Чи-и-ст-ая...

Потушили свечи. Оставили только лампаду. Трепетно подняв руки, опустила их над громадой Мария.


Подошел к столу, дрожа, ощупью, Поликарп. Шершавыми скользнул пальцами по атласистому телу девушки. Приник к ногам ее страстными обнесенными вьюгой седых волос, огненными губами.

За Поликарпом пошла и громада, припадая к ногам Марии страстно. И когда подошли последние - погас огонь.

В темноте разразились нечеловеческие рычания. Толпа заметалась люто, закрутилась по моленной, заслоняя окна, чуть маячившие в стенах. Ехи и духини падали уже наземь, визжа и крича зно-диким криком.

Ударила молния, страшным алым огнем облив все так же стройно, веще и неподвижно, как изваяние, стоявшую на столе Марию.

В хлынувшей за молнией темноте ухнул гром, точно земля провалилась в тартарары. А над ударом взвеялись черным крылом вопли лесного сладострастия, огня и мук.

Очумелый Вячеслав, прыгая по горячим потным телам, нащупал в темноте стол. Волосатыми обхватил, холодными руками ноги Марии, скуля тонко и нудно кошачьим своим голосом:

- Уходи, Мария!.. Вишь, какой тут ад?.. Уходи!.. Ать?.. Со мною!.. В лес!.. Тут - ад!

Но, дрогнув, вскрикнула Мария хрипло:

- А мне ад-то и люб!


* * *

Как-то больно и надорванно прохрипел Козьма, услышав голос Марии и голос следопыта. Через горы тел ринувшись, загремел кулаком по столу и завопил благим матом:

- А внимись, дух!.. следопыт, скыть, Мар-рею уносит!..

Сокотал дух. Не унимались лесовики, духини и ехи. Не утихал шабаш, а все больше разрастался. Даже гром не покрывал беспрерывного жуткого рева и воя, свиста, регота, скрежета и хохота...

И вдруг раскаты грома и гул толпы покрыл высокий, радостный и вдохновенный клич Марии. Но не клич Града и света, а клич тяготы, гибели...

Обхватил ее Козьма поперек. И она страстно, до боли, знойными обвилась вокруг него руками и ногами. В жуткой жажде страдания забилась кроваво... Вот когда только суждено ей принять тяготу!

Но вдруг страшнее прежнего ахнула, ударила лютая молния, превратив все в сплошное солнце. Увидела Мария, кто ее держит. Узнала Козьму-скопца, ненавистника плоти и гибели - смерти... Больно и глухо отшатнулась:

- Пусти-и!.. Погибели хочу... Затем и пришла сюда!..

Протяжный и всесокрушающий ухнул удар. Расколол землю надвое. Оглушил и без того обеспамятевшую Марию...

Козьма, завернув ее в полы зипуна, выскочил с нею из хибарки. И, не глядя на ревучий дождь, шалые колдовские скрипы и удары грозы, в жуткую понес темь старого мятущегося леса...

Дождь гудел в ветвях, словно ураган. Бил в мужика и извивающуюся в его руках обнаженную трепетную девушку грозным водопадом.

Книга первая | Книга вторая | Книга третья | Книга четвёртая | Книга пятая